В здании сельского Совета в Чебернюке Егоров зашел в свой кабинет, чтобы подготовиться к поездке в Ижевск. Ехать решил не откладывая, прямо на следующий день. Нужно было написать объяснительную записку в республиканское Министерство внутренних дел, подать рапорт о несогласии с решением непосредственного начальства. Теоретически Паша знал, какие документы надо подготовить, но практического опыта у него, естественно, не было, и он долго сидел над чистыми листами бумаги, собираясь с мыслями. А это было нелегко. Тут вдруг пришел на ум недавний разговор с матерью тракториста Алексея Ерофеева, которая два дня назад долго рассказывала ему о своем тяжелом житье-бытье с семьей сына, а потом попросила помочь получить направление в дом престарелых. Он обещал зайти поговорить с Алексеем. А как теперь пойдешь, если неизвестно, останется он участковым или нет...
Размышления Павла прервал громкий стук в дверь, которая затем с треском распахнулась. На пороге стояла взволнованная доярка с фермы. Павел помнил ее в лицо, но фамилию забыл. Женщина, отчаянно жестикулируя, стала рассказывать, как бродячая собака загрызла у нее четверых цыплят, причем одного утащила прямо на глазах.
Женщина требовала, чтобы Егоров или застрелил собаку, или выяснил, кто ее хозяин, чтобы взыскать за цыплят. Егоров все записал в блокнот, обещал разобраться. Когда женщина ушла, он полистал свой блокнот. Там были и другие записи, напоминающие о многих неотложных делах. Сумеет ли он заняться этими делами? Лавров, видимо, будет настаивать на рапорте, говорил уверенно, будто все уже решено. Но сам Егоров решил по-другому. Решить-то решил, да сосредоточиться трудно, чтобы бумагу в министерство толково написать. Сегодня уже точно не получится такая бумага, настроение не то. Так что нечего сидеть здесь без толку.
Павел вышел на улицу. Куда же пойти с таким настроением? Близкими друзьями, такими, чтобы, как говорят, можно было поплакаться в жилетку, он здесь еще не обзавелся. Лиза Милосердова? К ней придешь, наверняка начнут сватать, сплетни разные пойдут. Максим Березкин? Так он сам в трудном положении, сам помощи ждет, надеется, что возьмется Егоров за это так называемое культурное пастбище. А что, пока суть да дело, нужно подготовить материал, тем более что в сельхозуправлении кое-что важное удалось найти. Надо теперь здесь, в конторе, поискать как следует. Если и придется уходить, все это можно Березкину оставить. Он найдет способ дать этому делу ход, наверняка найдет...
Павел даже повеселел от этих мыслей. Нечего раньше времени оружие складывать. Он еще участковый. Егоров ускорил шаг и деловито направился к зданию конторы.
Размышляя о своем, Павел шел, не обращая ни на что внимание. Тем более неожиданным стал для него раздавшийся за спиной скрип тормозов председательской «Волги». Павел остановился. Открылась передняя дверца машины, и из нее медленно появилась нога, а затем и плечо Петухова. Он осторожно вылез из машины и степенно пошел навстречу Егорову, приветливо улыбаясь и дружески протягивая руку.
— Рад видеть, рад... Только вот спросить хочу, что же это ты, Павел Евдокимович, пешком ходишь? Неужели транспорт не выделяют? Просить надо, участок твой не маленький. В случае чего могу посодействовать.
Егоров промолчал, но председатель и не нуждался в его ответе, прекрасно зная то, о чем говорил. Да и разговор им предстояло вести другой. Это понимал каждый, но если Павел был молод и нетерпелив, то Петухов — опытен и хитер. Поэтому к главной теме он готовился заранее, не торопясь, расхолаживая и отвлекая собеседника малозначащими разговорами, но форму обращения сменил.
— Сейчас-то торопитесь куда? В контору? И я туда же, так что садитесь, — Петухов гостеприимно распахнул дверь машины, — поехали, там и поговорим...
В своем кабинете Петухов удобно расположился за большим столом, Павлу кивнул на стул у стены, но сосредоточиться не давал, продолжая балагурить.
— Вот, смотрите, утром в газете нашел, — председатель не глядя взял со стола газету, — оказывается, в свое время армия Наполеона в Швейцарии уничтожила лес и растоптала созревший на полях урожай, принеся убыток общине Бур-Сен-Пьер примерно в 45 тысяч франков. Община составила акт и после войны обратилась к Людовику VIII с требованием возместить убыток. В 1822 году Людовик уплатил 15 тысяч франков. 30 тысяч не уплачено до сих пор. И вот теперь Швейцария просит возвратить долг с процентами за все прошедшие годы, а это 60 миллионов франков. И просьба эта законна до сих пор! Вот какие нужно иметь законы и как их выполнять. А у нас? — Петухов покачал головой и развел руками. — Разве мы в силах вернуть все, что потеряли не по своей вине? Вот вы, Павел Евдокимович, знакомились сегодня с документами о нашей оросительной системе. Но, кроме мелиораторов, колхозу нашему должны еще газовики, нефтяники, которые уже семь лет не выполняют договорные обязательства. А как с них спросишь? Нет у нас таких законов. Вот и приходится за все самим расплачиваться или, может, документы эти подальше прятать, а время придет подходящее, тогда и в ход их пустить — плати давай!
Петухов с интересом посмотрел на Егорова. Павел понимал, для чего все это сказано. В назидательной форме, с издевкой даже председатель учит его жить, показывает, как нужно понимать и оценивать события. Только так, иначе будет то, что Павел уже получил у Лаврова.
Ну что же. Главное, не показать растерянности, не бояться насмешек.
— А для вас такое время не настало еще, Николай Васильевич? — начал Павел глухим от волнения голосом. — Многое уже оплаты требует. Та же оросительная система, к примеру. Ведь не при чем здесь мелиораторы. Вы всю технику сами покупали, использовать ее собирались, обещали, по крайней мере, даже в газете выступали. А теперь что? Где система эта? Мало того, что не работает, ее уже просто не существует. Все, что осталось — давно негодное, а многого вообще нет — растащили, разломали, растеряли. Так кто за это платить должен, с каким процентом долг отдавать?
Егоров мельком взглянул на председателя, увидел его зло прищуренные глаза, закушенную нижнюю губу. Он понимал, что нужно остановиться, говорить спокойно, не высказывать всего, что лежит на душе, но сдержаться уже не мог. Он обвинял Петухова в очковтирательстве, обмане, угнетении колхозников, стремлении губернаторствовать...
Когда Егоров выговорился и замолчал, председатель долго смотрел на него, зло прищурившись и потирая переносицу. Затем проговорил глухо:
— Это все? Больше ничего не скажешь?
— Пока все, а что, этого недостаточно?
— Может, и достаточно. Даже чрезмерно. Только это все доказать надо. А кто тебе дал право доказывать? Так разговариваешь, будто ты судья, а я — подсудимый. Но так ли это? Не так! Не будет так, запомни это как следует. Свои бы дела делал как положено, а ты в чужие полез. Твоя забота — жалобами трудящихся заниматься. Ведь была у тебя мать Лешки Ерофеева? Была. Жаловалась Перфилова, что ее цыплят чья-то собака загрызла? Жаловалась. Вот и действуй. Иди к Лешке, ищи хозяина собаки, а найдешь — пристрели ее, сюсетку нечистую. Сам не сможешь, так я тебе даю такое право, найди и пристрели. Вот тебе программа на ближайшее будущее, а меня мои дела ждут на Орвайской ферме. Так что привет!
Петухов поднялся из-за стола, глядя сквозь Егорова так, будто он уже и не существует, нахлобучил на голову шляпу и вышел из кабинета.
Егорову стало так мерзко, что он чуть не плюнул вслед Петухову. Ну и жук! Специально, значит, ко мне Перфилову направил, чтобы потом дать свое высокое соизволение пристрелить собаку. Знаю, мол, что прав у тебя нет никаких, но могу кое-что по мелочи и разрешить. Но только по мелочи. Каждый сверчок знай свой шесток. Знай и сиди смирно, пока цел.