— Ну, Иван Макарович, не полегчало вам после вчерашнего, — начал разговор Егоров, — на вид вы молодцом, хотя и борода обгорела.
— Борода что, — осторожно ответил Комаров, — душа у меня обгорела, когда увидел, что от телят осталось. Судить, думаю, нужно этих горе-трактористов, йок-хорей. Как можно работающую машину без присмотра оставлять. Наверняка пожар поэтому и случился.
— А при чем тут трактор, — заинтересовался Егоров, — он же стоял посреди двора?
— Но нашли его возле телятника. Значит, сам поехал. Иногда такое случается, особенно когда трактор или машина какая без должного догляда содержится. Все в таких агрегатах болтается, все само по себе включается и выключается, особенно когда двигатель работает. А тот трактор именно таким и был.
— Значит, сам поехал или подтолкнул кто, — задумчиво проговорил Егоров.
— Может, и так. Особенно если корысть была подтолкнуть. Пожар, он ведь очень удобен для тех, у кого дела не в порядке. В огне многое можно скрыть. Пожар внимания к себе требует, от всего другого отвлекает.
Комаров оставался верен себе. Он последнее время вовсю старался наговорить на Зотова. И сейчас его намеки были понятны.
Однако, зная душевное состояние Зотова, Егоров не мог предположить, что тот решится на поджог. Для этого нужно было иметь сильную волю, действовать уверенно и обдуманно. Зотов же в последнее время был сам не свой и просто не смог бы даже додуматься до такого, не то что сделать. Но формально его можно было заподозрить. Именно ему выгоден был пожар как отвлекающее событие. Видимо, это хорошо понимал и Комаров, если решился так откровенно намекнуть на виновность Зотова. В его словах Егоров уловил хорошо продуманную позицию. Поэтому он решил круто изменить разговор. Как бы разминаясь, Егоров прошелся по комнате и остановился у двери, где в специальном ящике лежали плотницкие инструменты. Среди них был небольшой топор с коротким, отполированным ладонями топорищем. Егоров вынул топор из ящика. Несмотря на небольшие размеры, он был довольно увесист. Высоко заточенное лезвие матово отсвечивало, демонстрируя умелую доводку.
— Хороший топор у вас, Иван Макарович, — проговорил Егоров, глядя с улыбкой на Комарова, — держу вот и почти не чувствую рукоятку в ладони. Она как будто частью руки стала, так подогнана хорошо. А уж о лезвии и говорить нечего — бритва.
— Да, топор неплохой, — улыбнулся в ответ Комаров, — от отца еще мне достался. При царе его сделали. Ну а рукоятку я сам подгонял и точу сам. Я же этим топором на жизнь зарабатываю. Им да печками. Другого ничего не умею. Поэтому и слежу за ним.
— Оно и видно. И точите мастерски. Вон, лезвие прямо светится. Им не рубить, вырезать по дереву можно.
— А настоящий плотник топором, как и ножом, даже узоры на оконных наличниках сделать может. Если, конечно, настоящий...
— Как ножом, говорите, — Егоров вынул из полевой сумки нож, найденный на столе у Зотова. — А скажите, Иван Макарович, не ваш ли это нож?
— Был мой, — не колеблясь ответил Комаров. — А почему он у вас оказался?
— Был ваш, а чей же он теперь? — настойчиво продолжал Егоров, не отвечая на вопрос Комарова.
— Парамон у меня его недавно выпросил. Сначала просил свой поточить, да никак найти его не мог. Ну я и отдал. Мне нож особо и не нужен. У меня топор есть.
— Тогда нам придется составить протокол. Этот нож является вещественным доказательством. Я направляю его на экспертизу. Нужно доказать, что Зотов просил у вас нож и вы его отдали.
— А чего тут доказывать? Спросите у Парамона. Он и скажет, как дело было.
— И спрошу, но при свидетелях в милиции. Официально предупреждаю вас о невыезде до окончания следствия.
Через два дня, сразу же после получения результатов экспертизы, Егоров вызвал к себе Зотова и Комарова. В качестве свидетелей он пригласил нескольких колхозников. Допрос протоколировался.
— Скажите, Парамон Степанович, — начал Егоров, — когда вы появились на пожаре, кого там увидели?
— Считайте, что первым прибежал. Бессонница меня одолевает, да и подумать о чем есть, сами знаете. Как услышал — било, так и побежал. Сначала к Дому животноводов, а оттуда к ферме. Огонь тогда хорошо виден был.
— И что же вы делать стали?
— Гасить пытался. Там Комаров уже был и трактористы. Но огонь очень сильный — не подступишься. Да и воды не было под руками. Правда, скоро пожарная дружина приехала, но и они не сразу тушить начали. Наш насос не работал, рукав разрезанным оказался.
— Вы это сами видели? — быстро спросил Егоров.
— Что именно?
— Что рукав разрезанный.
— Да, видел. И ребята-трактористы видели. И Иван.
Егоров тщательно записал эти слова в протокол, затем вынул из стола нож и справку о проведенной экспертизе.
— Так вот, — проговорил он медленно, — экспертизой установлено, что пожарный рукав был перерезан именно этим ножом. Недавно я предъявлял его первым свидетелям пожара, присутствующим здесь Парамону Степановичу Зотову и Ивану Макаровичу Комарову. Сейчас, при допросе с протоколом, при свидетелях, я снова хочу спросить у них, чей это нож.
— Был мой, — быстро ответил Комаров, — я уже говорил вам об этом.
— А почему был? — задал Егоров заранее заготовленный вопрос.
— А потому, что выпросил его у меня Парамон. Дай да дай, говорит, мой затерялся куда-то, и тупой он к тому же. Ну я и отдал. Мне он особо и не нужен. Я топором обхожусь.
— Когда это я у тебя выпрашивал? — буквально взвился Зотов. — Не помню такого!
Егоров успокаивающе поднял руку.
— Минутку, тише! Значит, вы, Парамон Степанович, не подтверждаете, что просили этот нож у Комарова?
— Нет, не подтверждаю!
— В то же время вам известно, что этот нож принадлежит или принадлежал Ивану Макаровичу?
Егоров вопросительно поглядывал на свидетелей. Те закивали головами.
— Выходит, — начал торжествующим голосом Егоров, но Комаров не дал ему договорить.
— Ничего не выходит! — закричал он, поднимаясь со стула. — Парамон уже свихнулся, считайте. Себя уже забывать стал, не то что про нож. Посмотрите на него. Он же чокнутый уже. Ночами не спит, на работу не ходит. Совсем ополоумел от дел преступных своих! Ну что, напомнить тебе, — яростно повернулся Комаров к Зотову, — напомнить, как мы яблони пересаживали в твоем саду, о чем говорили, как нож этот ты у меня просил? А то я при свидетелях могу. Хочешь?
— Нет! Не нужно, — прошептал, бледнея, Зотов, — не нужно ничего напоминать. Виноват я во всем. И нож этот мой, может, и рукав я обрезал. Не помню ничего. В голове все перемешалось. Отпустите меня! — затравленно взглянул Зотов на Егорова. — Отпустите, я подпишу все, что нужно.
Еще одну загадку придется решать Паше Егорову. После того злополучного допроса он не знал, как поступить. Формально — все в порядке. Виновный сознался при свидетелях, подписал протокол. Вроде бы расследование закончено. Но когда Егоров доложил обо всем Морозову, тот засомневался.
— Не будем торопиться, — рассуждал он вслух, — нужно подождать, посмотреть, что дальше будет. Сейчас Зотов действительно как ненормальный. Деморализован, берет на себя все, что только можно. Пусть немного отойдет, успокоится.
XXI
Дом Максима Березкина выглядит солидно. Четыре широких окна смотрят на улицу, поблескивая чистыми голубоватыми стеклами. Этот оттенок придают им голубые резные наличники, затейливое кружево которых похоже на жабо нарядной рубашки. Дом окружают пышные рябины, пожелтевшая листва которых в сочетании с алыми плодами создают теплый цветовой фон. Особенно заметны две старые рябины между домом и амбаром. Они стоят близко друг к другу, переплетаясь кронами, образуя естественную крышу. Под такой крышей обязательно должна стоять скамейка. И она есть, сооруженная из широких, пожелтевших от времени досок. На этой скамейке любит посидеть хозяин дома, поразмышлять. Но так уж повелось, что редко Максим Березкин бывает на своей скамейке в одиночестве. Он интересный собеседник, и скамейка под рябинами стала в селе импровизированным клубом. Стоит Максиму Филипповичу расположиться под рябинами с папиросой в руке, как в соседних домах начинается легкое движение, в окнах появляются лица людей, затем открываются двери, и к скамейке по одному, а то и небольшими группами, идут односельчане. Вскоре гул общего разговора уже заглушает все вокруг.