Замер Олин, боясь шевельнуться.
«Бешеный! Чисто бешеный, правду говорят! Господи, спаси и помилуй!»
А комиссар нашарил дрожащими пальцами кобуру, расстегнул, выхватил наган, уткнул больно в заросшую бородой щеку:
— Молчишь? Ничего, заговоришь сейчас, а коли и не заговоришь — не беда, я тебя и так во дворе у амбара шлепну! Без покаяния! За золото! За деревеньку! За всю кровь, что ты, гад, из народа высосал! А ну, встань и пошел!
На негнущихся ногах задвигался к двери Олин, стиснув в кулаках шапку и беззвучно перебирая губами:
«Все... Конец! О господи-и!!»
В коридоре их перехватил Барабанов — председатель трибунала и друг комиссаров, втолкнул обратно в комнату:
— Опять? А ну убери револьвер!
— Уйди!
— Не дури, говорю!
— Я его, гада!..
— Сядь! Да ты же болен! — вывернул наган и толкнул комиссара к столу. — За что ты его? — набросил на плечи комиссаровы свою шубу и, закурив, уселся напротив.
— Вот! — нашарил на столе комиссар письмо Коровина и ткнул в руки другу. — Этот гад на Кутае... Сам сознался, что в тех краях был... и сын его старший там, видать.
— А факты есть, улики? Или так все, эмоции?
— Где я тебе факты возьму, где?! На Кутай послать, так там уже, может, колчаковцы! Какое следствие? Сколько сами еще продержимся?!
— А если все же не он? Если дозор белогвардейский?
— А его и без того есть за что! За деньги скрытые, за кровопийство его подлое!
— За это мы с тобой полгорода к стенке поставить можем, городок-то купеческий, все они тут кровушки попили. Мы же — власть! Крепкая, народная, даже если и уйдем временно! Негоже так-то... Эй! — распахнул дверь и приказал испуганно замершему красноармейцу: — Этого в подвал, и за доктором живо!
— Отпустить? — комиссар саданул кулаком по столу. — Нет!!! Я его все равно к концу приведу!
— Нет. Мы тебе не позволим. Я Сашке доложу, — взялся Барабанов за телефон.
— Э-эх, вы-ы!!! — простонал комиссар, добрел до кушетки и рухнул на нее, закрывшись шубой с головой.
Чердынский краеведческий музей.
№ 263/12, лист 123.
Уездный военкомат.
Прошу срочно нарочным сообщить, на основании чего и за что вами арестован гражданин гор. Чердыни Олин Николай Васильевич.
Чердынский краеведческий музей.
М 263/12, лист 125.
Военкомат.
Приказываю немедленно выпустить содержащегося под стражей без достаточного основания гражданина Олина Н. В. В случае невыполнения распоряжения будете привлечены к суду Революционного Трибунала.
Можешь установить за ним негласное наблюдение и запретить выезд. И не дури там!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КУТАЙ
«...Кутай есть правый приток Вишеры. В древнейшие времена, как можно судить по археологическим древностям, здесь находимым, и местным преданиям, река эта была связующим транспортным путем Российской части Империи с Азиатской. В подтверждение этому служат и ныне существующие вогульские тропы, по которым названные вогулы перегоняют стада свои с одного склона гор на противоположный. С Кутаем связаны чердынские легенды о золоте, каковое тут якобы издревле мыли купцы Олины. В легендах сих утверждается, что золото было обнаружено на Кутае беглым каторжником и продано им Олиным. Говорят, что из добытого золота купцы там же, на Кутае, в скиту потайном, чеканили фальшивые деньги, а когда в столице про то прознали и ревизора направили, Олины спрятали в тайге все свое золото, а скит со всеми людьми сожгли.
Не беремся судить о достоверности этой легенды, весьма походящей на известные рассказы о невьянской башне г-дъ Демидовых, но необходимо заметить, что в середине столетия пробудила она в местном народе настоящий старательский бум, и многие отцы семейств, оставив свой плуг и прочие ремесла, как в какой-нибудь Калифорнии, бросались в тайгу столбить участки или искать спрятанный купцами клад, отчего наступило разорение многое и убыток. Достаточно сказать, что ни один из многих сих ревностных старателей не только не сколотил себе состояния, но даже не вернул средств, затраченных на работы и приобретение участка. Единственным положительным следствием этих работ было открытие богатых железных руд, близ которых ныне возводится частным образом завод...»
1. Скворцова Галина Петровна. 29 июня 1974 г., р. Кутай.
Вечер был неслышен. Круто горбились увалы вокруг беззвучной первородно-чистой воды, галечного обмыска отлого сбегающей к реке поляны горного склона, где стояла раньше деревенька, а теперь лишь вечными стражами выпирали из земных недр изрезанные частой сеткой трещин-морщин крутые лбы белых камней, да осыпали на них длинную хвою старые, как весь этот мир, прекрасные кедры. Солнце, зацепившись краем за еловую щетку, скользило вдоль склона, падало тихо и неслышно в распадок, и красные его предзакатные лучи палили выцветающее здесь, у кромки дня и ночи, небо нежным кисейно-розовым светом, зажигали подбрюшину плывущих в бездонном синем небе облаков, ласкали кожу уютным домашне-детским теплом.
Галина Петровна недвижно сидела у призрачного пламени костерка, бездумно крошила тонкими пальцами сухие еловые прутики и бросала в огонь. Она любила такие мгновения, негорькое одиночество, тесную связь, слитность с древним и вечным миром, с травой, небом и водой, дарящую тревожную радость жизни, отрешение от мельтешни и пустой суетности...
В археологию ее привело поначалу то же, что постоянно и властно влечет в экспедиции всех историков-первокурсников: палатки и спальники, веселость лагерной жизни, пригорелая каша, чай в ведре, бесшабашное и удалое братство посвященных, теплое плечо товарища у огня, трепетность первого прикосновения к тому, что сотни или даже тысячи лет назад выронили человеческие руки.
Теперь, когда археология стала работой, многое притупилось, она уже не столько сама пела, сколько слушала, отодвинувшись в сторону, голоса начинающих коллег; радостная бездумность сменилась неотвязными заботами о раскопах, продуктах, дисциплине. Она по-прежнему ценила веселую лагерную жизнь, много копала сама, легко и охотно спешила на помощь коллегам, жертвуя порой отпуском; но незаметно с годами появилась новая привычка: начинать и кончать сезон в малолюдных разведках, а при случае — уходить и в одиночные маршруты. Особенно дороги были такие вот дальние таежные поиски, когда на десятки километров нет человеческого жилья, и не помешает тебе никто в добровольном твоем уединении, не завернет нежданный гость, с которым опять же надо о чем-то говорить.
К костру подошел Женька. Налил в кружку дымящегося чая, молча, с видимым удовольствием, вышвыркал, прикурил сигарету от уголька, морща лицо от дыма и жара, сказал:
— Вырыли. Ставить теперь будем?
Она кивнула.
Женька неторопливо докурил, бросил окурок в огонь, спустился к бечевнику, где перевернутая вверх дном лежала на камнях резиновая лодка, горбился хозяйственный скарб, и отвязал завернутую в брезент доску. Выудив из недр громадного рюкзака пакетик с гвоздями и прихватив у костра топор, пошел по берегу к тому месту, где река делала крутой поворот, выбегая из тайги к небольшой неровной поляне, на которой стояла некогда деревенька Махнева. Здесь, возле вырытых в каменистом грунте ям, лежали жердины. Женька с дожидавшимся тут же Олегом Молотиловым врыл их, плотно уминая землю и щебень, развернул доску и приколотил. Широкая белая доска четко и рельефно встала на берегу. Не заметить ее было невозможно.