От неожиданного выпада Миронов даже приостановился.
— А вы что, сами решаете, кто человек, кто нет?
Врач молчал, но смотрел зло и презрительно. Тогда и Миронов решил его не щадить:
— А почему вы, Юрий Алексеевич, вскрытие еще больше чем на сутки отложили? Вы же врач, хирург! А тут труп пролежал почти неделю.
— Но там было все ясно! Перепил и сгорел.
— Так вам это было ясно еще до вскрытия? Вы так легко и быстро определяете причину смерти? Чисто визуально? А почему же вы, уважаемый Юрий Алексеевич, не исследовали желудок и пищевод? Почему не отправили материалы на токсикологическую экспертизу, если не в силах произвести ее самостоятельно? В заключении вашем ни слова нет о вскрытии полостей черепа! Вы вообще делали вскрытие или так, отписались?
— Делал, как же. А не сразу, потому что операции были срочные, вскрытие произвел, как положено, груди и живота, про череп не подумал, — в голосе доктора появились заискивающие нотки.
— А следователь прокуратуры присутствовал при вскрытии или потом подписался?
— Потом... — потупился врач. — Это он предложил, позвонил и сказал, чтоб я вскрывал без него. Вы думаете, смерть была насильственной? Считаете, что его отравили?
— Не знаю, не знаю... — пробурчал Миронов. — Надеюсь, что эксгумация подтвердит ваше заключение.
— А что, будет эксгумация? — хирург сник совсем, даже очки его огромные перестали поблескивать.
— Не исключено.
Ушел он не прощаясь.
Зарубин тоже ничего утешительного сообщить не мог. Петухов исчез из поселка еще в конце апреля, когда открылась навигация; что касается Крапивина, то он был в артели на Кривом озере в трехстах километрах от поселка: прибывший четыре дня назад за продуктами, видимо больше за водкой, бригадир подтвердил, что старик находится в артели неотлучно с самого начала июня. Добраться до Кривого в ближайшие дни не представлялось возможным — у соседей в Ханты-Мансийском округе разбушевались таежные пожары, и вся авиация была брошена на борьбу с ними: огонь подступал к району буровых скважин.
Выслушав новости, Миронов написал и отправил отношения на хирурга Козлова и следователя местной прокуратуры, которому было поручено расследование смерти Нигамаева, так как не терпел столь существенных упущений по службе, зная, чем оборачивается порой чужая небрежность... Потом заказал разговор с Пермью, с управлением.
Государственный архив
Пермской области.
Фонд 218, опись 1,
дело 24, лист 168.
(Копия)
Председателю Чердынской
уездной земской управы.
Настоящим доводится до Вашего сведения, что в Чердынский уезд командируются представители союзного командования офицеры британского и французского представительства А. Лекрер и Ч. Скотт для ознакомления с экономическим состоянием края, его рудными и другими богатствами. По прибытии вышеуказанных офицеров Вам надлежит обеспечить свободное и незамедлительное их передвижение по территории уезда, особенно же гарантировать срочность и безопасность поездки в Кутайскую и другие вишерские волости. По прибытию означенных представителей Вам надлежит предоставить в их распоряжение чердынского купца Олина Николая Васильевича.
24 февраля 1919 г.
6. Олин Николай Васильевич. 12 февраля 1919 г., г. Пермь.
Пермь была сейчас совсем не той, какой он привык ее видеть. Наверное, и Чердынь стала иной, но там все перемены восемнадцатого совершались на глазах и поэтому были привычнее, менее заметны, чем здесь, в губернском центре, где он не бывал с осени 1917 года. Уже тогда город потерял нарядность — тротуары в кляксах грязных и мокрых листьев давно не подметались, мостовые, как сельские проселки, бугрились конскими шарами, многие магазины были заперты; но все же звенели еще по булыжнику подковы, катились, упруго покачиваясь, экипажи и брички, спешил куда-то по важным и неважным своим делам городской люд: чиновники в вытертых, но опрятных шинелях, солидная публика в шляпах и теплых пальто, бежали гимназисты старших классов в заломленных лихо на фронтовой манер фуражках, вынесли продемонстрировать впервые в этом сезоне надетые меха дамы.
Теперь и этого почти не было. Казалось, в городе одни военные. Офицеры, унтера и солдаты. Больше всего солдат. Напротив городского вокзала — всегда чистенького, нарядного, даже кокетливого, а теперь обшарпанного от заплеванного перрона до венчающих крышу башенок, — полурота Тобольского полка долбила мерзлую землю. Солдатики, в основном новобранцы, совсем еще молоденькие ребята, мобилизованные верховным правителем, прыгали, топали сапогами возле огня, толкались, согреваясь извечным деревенским манером; в стороне составленные в пирамиды щетинились штыками винтовки.
Извозчиков почти не было. Возле десятка потрепанных саней бурлила, ругаясь и взвизгивая, толпа пассажиров. Николай Васильевич посмотрел, сплюнул и, оставив на вокзале с багажом приказчика, пешком двинулся в город. По дороге встречались тоже в основном солдаты. Поодиночке, парами и небольшими командами все они куда-то спешили, у всех за спинами торчали ружейные стволы, у поясов позвякивали закопченные манерки. Прошла, маршируя, рота. Эти были без оружия и котелков, локтями прижимали замерзшие веники и свертки с исподним. Распаренные солдатские лица блестели самоварным блеском, глаза сверкали, рты широко разевались, выталкивая вместе с клубами белого лошадиного пара старую солдатскую песню:
Рота возвращалась в казармы из бани.
Тротуары были завалены снегом, и идти приходилось прямо по мостовой, что, впрочем, не составляло труда — дорога была пуста. Редко проезжали розвальни, груженные дровами, или коровьими стылыми тушами, или еще чем. Сидели в них тоже больше солдаты. От дороги к воротам и калиткам были протоптаны в саженных сугробах тропы. В одну из них Николай Васильевич завернул.
Здесь, в полукаменном доме, до революции помещался его магазин. Сейчас же кованые, когда-то крашенные зеленым, а теперь в ржавых потеках, высокие парадные двери были заперты на замки и занесены снегом. Даже вывески старой с бегущим оленем — фамильным знаком — не было на месте.
Встретил его здешний приказчик, сухонький и аккуратный Филимонов, всплеснул чистенькими ручками:
— Матушки-светы, Николай Васильевич!
Коротко кивнув в ответ и перекрестившись, Олин шагнул мимо него, поднялся по крашеной лестнице наверх, в квартиру, располагавшуюся прямо над магазином и принадлежавшую, как и все здесь, ему, Олину; скинул в прихожей шубу, не разуваясь, прошел в горницу и плотно уселся на мягком стуле между замерзшим окном и изразцовой, горячей, поутру топленной печью.
А приказчик крутился рядом, суетился:
— Мамочка, — кричал куда-то в пустоту квартиры, — Катюша, смотрите, радость какая, Николай Васильевич к нам приехал! Замерзли поди?! А сани-то где? — распахнув форточку, сунул тонкое бритое лицо в клубящийся морозный воздух: — Нет?! Да вы никак пешочком пришли? Ну да, конечно, какие счас извозчики, все большевики распылили, по миру едва не пустили...
Мамочка — такая же, как и Петр Ильич, сухонькая, аккуратненькая старушка и Катюша — совсем уже барышня, не в родителей высокая и статная, в муслиновом платье с двумя рядами частых перламутровых пуговок, были уже тут, словно давно сидели в соседней комнате и ждали приезда хозяина, тоже суетились, подходили к ручке, крестились, крестили Николая Васильевича, мяли в пальчиках батистовые кружевные платочки и всхлипывали, всхлипывали...