Выбрать главу

— Ну что это вы разревелись, коровы, — прикрикнул Филимонов. — Ну-ка живо самовар на стол да еще чего, а ты, Катюша, графинчик из шкапа принеси! Старенькая смирновская у меня еще сохранилась, — повернулся снова к хозяину, — что при государе императоре куплена была, царство ему небесное, мученику.

— Ты вот что, — оборвал его Олин. — Смирновская с чаем — это потом. Пошли-ка на вокзал кого-нибудь, там человек мой с вещами ждет, пусть привезут.

— Сейчас, сейчас, — снова засуетился Филимонов, побежал в прихожую, стал натягивать шубу. — Сейчас сбегаю, лошадку найду, у соседей-то, у Кирилловых, есть, у них офицер стоит, он и достал. А у нас все свели! И товар весь почти разграбили, только денег мне сколько-то удалось скрыть, а так все пропало, — сокрушался он, обматывая шею длинным шарфом. — Да я вам писал, Костеньке говорил.

— Костеньке?! — встрепенулся на стуле Олин, погруженный в свое и почти не слушавший болтовни Филимонова. — Ты что, сына видел? Где? Когда?

— Ой, господи! — снова всплеснул руками приказчик. — А вы и не знаете разве? Да ведь он же здесь, в Перми! При штабе, не знаю, правда, кем. Но поручик-с! У нас часто бывают вечерами или вот с Катюшей ходят в офицерский клуб, в синематограф.

— Здесь, значит... При штабе... — тихо, про себя произнес Олин и повел невидящим взглядом по вспыхнувшей густо Катюше. — Это хорошо, что при штабе. Да ты иди, ступай за лошадью-то.

После чая с блинами и расстегаями, двух рюмок смирновской Олин засобирался.

Идти пришлось снова пешком. Но на сей раз путь был веселее. То ли выглянувшее из-за низких туч солнышко, засверкавшее в сугробах и ветвях деревьев, разогнало тяжесть, лежавшую на сердце, то ли приятное известие о сыне и радость предстоящей нечаянной встречи, то ли еще что, может быть смирновская, но шагал Олин по скрипучему снегу бодро и энергично. Теперь даже встречавшиеся солдатики не раздражали, а казались близкими и родными, как и полагалось русским солдатикам.

У дверей штаба стоял часовой с винтовкой.

— Нельзя! — преградил путь. — До обеду принимают!

— Эй, служилый, — заговорил с ним Николай Васильевич. — Мне бы сына повидать, здесь служит Олин Константин Николаевич, поручик.

Часовой — рыжий, конопатый солдат в натянутой на уши папахе и длинной бекеше, перетянутой ремнем, — ничего не ответил, а дернул свисавший сбоку шнур. За дверями звякнуло, через минуту она отворилась и на улицу высунулась коротко остриженная голова в фуражке. Ниже поблескивали погоны прапорщика.

— Чего звонишь, Стафеев?

Стафеев так же молча кивнул головой на Олина.

— К сыну я, — отозвался тот. — Поручик Олин, знаете?

— А-а-а... — протянул прапорщик, обежав взглядом Николая Васильевича. — Сейчас, проходите!

Распахнул створку.

Константин сидел в небольшой, тесно заставленной столами комнатке на втором этаже. Кроме него, здесь же были еще два офицера. Они что-то писали, сидя среди валявшихся всюду бумаг, все подняли головы на скрип открывшейся двери и уставились на вошедших.

— Отец! — вскочил Константин. — Откуда ты, отец?!

Обнялись.

— Молодец, что приехал! Откуда знал, что я здесь? У Филимоновых был?

Он все еще сжимал Николая Васильевича, потом опустил руки и повернулся к товарищам:

— Знакомьтесь, господа, мой отец, Олин Николай Васильевич.

— Очень приятно! — офицеры, такие же молодые, как и сын, поднялись за своими столами, поклонились. Потом переглянулись, и один сказал:

— Мы, Костенька, в трактир сходим, проголодались что-то, может, вам чего захватить?

— А? Чего? В трактир? Да нет, спасибо, спасибо, ничего не надо.

И после того как товарищи вышли, усадил отца на стул, смахнув на пол лежавшие на нем бумаги, уселся против.

— Дома как? Мама как, Саша, здоровы ли?

— Да все, слава богу, здоровы. А ты что молчал сам-то? Мы уж и не чаяли, жив ли, нет! Я Ермила-то едва не зашиб, когда сказал он, что сбежал ты. А ты вон, под самым носом, в Перми, при штабе, а молчишь! Нехорошо! Мать-то вся извелась.

— Перед матерью виноват... Но после того не мог писать. А Ермила твоего, если встречу где, или из людей его кого, убью! — твердо проговорил Константин. — Как собак убью, так и знай, пусть лучше меня хоронятся!

Олин поднял глаза на сына. Лицо у того напряглось, опало. Снова непреклонность и воля железом звенели в голосе, что больше всего любил в сыне купец и чего больше всего боялся, — с детства своевольным рос старший, ничто его не могло остановить, уж коли решил.

— Ну что ты, Костя, — сказал, — война же...

— Какая война?! — еще больше подобрался тот. — На германской была война, здесь вот война, а там...

Стиснул руки, смотрел на отца в упор.

— Ты же знаешь, я не трус, насмотрелся... От смерти не прятался. За год подпоручиком стал, два креста получил! И здесь вот, — обвел глазами комнату, — не засижусь, на фронт пойду! А Ермила не прощу!

— Ну да ладно, ладно, — начал успокаивать его отец, даже ладонью своей большой по рукаву френча погладил. — Да и нет сейчас Ермила-то. Пропал он куда-то.

И, уводя разговор в сторону, спросил:

— А здесь ты как оказался, при штабе?

— Случайно. Добрался тогда до Екатеринбурга, а там Володьку Климова встретил, мы с ним полтора года в одном батальоне были, вот и устроил.

— И кем ты тут?

— В редакции, отец. Вспомнил он, что стишки я писал, сказал начальству. Но это временно, обещают взвод дать.

— С генералом знаком?

— Ну что ты, отец! Я ему, конечно, представлялся, но таких, как я, тут... какое знакомство!

— Жалко!

— А ты что, хотел к нему?

— Неплохо, коли бы ты мне помог.

— Бесполезно, отец. Он цивильных почти не принимает, особенно купцов.

— Чем это ему купцы не угодили? Денежки наши берет, не брезгует, а принимать не желает?

— Да не в том дело! Брезгует... К нему, знаешь, сколько ходит? Все ведь пострадавшие, все капиталов лишились, вот и просят.

— Я не за тем.

— А за чем же? — Константин опять напрягся и внимательно посмотрел на отца. — Ты что, из-за Кутая сюда приехал? — догадался наконец. — Не надо, брось ты все это, отец!

— Бросить? Золото?! Нет, сынок! Золото — наша последняя надежда. А не то будешь всю жизнь в редакциях штаны протирать. И ты, и Сашенька.

— Ты все равно к нему не попадешь!

— А ты сходи-ка, узнай у адъютантика, может, и примет генерал, писали ему, должен принять.

— Что, прямо сейчас?

— Прямо сейчас, Костенька, зачем же откладывать.

Сын вернулся минут через пять. Посмотрел на отца долгим внимательным взглядом и произнес:

— Тебя и правда примут. Пойдем. Только зря ты все это затеял.

Гайда сидел в просторном светлом кабинете за необъятным столом. Привстав с кресла, рукой указал на стул, стоявший у другого края стола:

— Прошу, господин Олин. Я могу уделить вам десять минут. Изложите ваше дело кратко.

Говорил резко, с заметным акцентом. Одет броско — в черный серебром расшитый кавказский костюм с газырями и золотыми генеральскими погонами, крестами, бантами и какими-то шевронами на рукаве. Рядом со столом вешалка, а на ней белая щегольская бурка, башлык, сабля то ли в золоченых, то ли в золотых ножнах.

«У, коновал, — мелькнуло у купца, — правду говорят, клоун клоуном, из грязи да в князи, покороче тебе... перебьешься!»

Но вслух сказал:

— Хорошо, понял. В Чердынском уезде на притоке Вишеры, на реке Кутае, мой прадед Олин Поликарп Филатьевич лет семьдесят назад нашел золото. Начал разрабатывать, но жила залегла хитро, и несколько лет он только подбирался к ней, а когда наконец нашел, был убит. Где жила выходит, знал только сам, после его смерти много раз пытались ее найти, но не могли. В войну этим занимался и я. Саму жилу мне найти тоже не посчастливилось, большевики помешали, но я был где-то близко, за два месяца работы летом прошлого года мои люди намыли 70 унций золота.