В результате уже в конце апреля на пулеметный завод стали поступать в приличных количествах лампы уже галогенные, а так как «люстры» на заводе уже стали потихоньку делать, то и фары для тракторов вышло изготовить без особых усилий. А наладившиеся неформальные контакты двух заводов позволили эти фары и лампочками (все же обычными) обеспечить. То есть не совсем обычными, а «авиационными»: завод в Томске как раз на таких специализировался, но цоколевка на них была такая же, как и на автомобильных… в общем, трактора могли пахать и сеять даже ночью. Жалко было лишь то, что тракторов делалось всего по две-три штуки в сутки…
Аккумуляторы на оружейном заводе делали, как продукцию «непрофильную», выздоравливающие немцы. Таня их предупредила, что производство это в чем-то вредное, но пообещала, что она им здоровье потом поправит — и несколько человек на работу согласились. С одной стороны, все уже успели наслушаться рассказов Дитриха о том, что «эта девочка-врач вообще чудеса творит», а с другой — за вредность-то дополнительный паек давали. И для многих этот паек сейчас был важнее какого-то вреда здоровью в достаточно отдаленном будущем: ну не было в стране изобилия еды, и пленные это каждый день чувствовали.
Собственно, именно из-за постоянного чувства голода немцы всерьез восприняли Танины слова о том, что колхозы, которые получат новенькие трактора, поделятся — после сбора урожая — продуктами с заводчанами, а первыми в очереди на доппаек будут стоять те, кто трактора эти делал. Ну и кто на них в полях работал «в порядке шефской помощи». Последнее было очень важным дополнением: трактористов практически всех мобилизовали, а оставшиеся в деревнях мальчишки их заменить не могли. На МТС остались лишь довольно немногочисленные женщины-трактористки, но почти все они умели трактором лишь управлять, а чинить их никто так и не научил. Да и оставшиеся там немногочисленные трактора были изрядно изношены — а запчастей не было.
С февраля по начало мая через госпиталь прошло уже больше трех сотен немцев, и большинство из них после излечения так и остались в городе: формально — в наскоро организованном лагере для военнопленных, а по факту — в качестве дополнительной рабсилы. И эта рабсила, как и все остальные горожане, очень хотела кушать…
Когда Таня зашла в городское управление НКВД, то на нее сначала посмотрели как на дурочку. Но чуть позже, когда она снова пришла туда же, но в сопровождении парторга завода, милиционеры ее предложение внимательно выслушали. А затем начальник милиции поинтересовался:
— А ты уверена, что они не сбегут? И что нормально работать будут?
— Если вас интересует исключительно мое мнение, то уверена. И я могу свое мнение обосновать.
— Вперед! То есть давай, обосновывай.
— Убегать немцам практически некуда: языка они не знают — по крайней мере достаточно хорошо, чтобы сойти, скажем, за заблудившегося в лесу горожанина. Жрать в лесу пока тоже нечего, а при первой же попытке зайти за едой в любую деревню их просто убьют и имени не спросят. И каждый немец об этом знает.
— Не очень убедительно, ведь они могут попытаться уйти на поездах поближе к фронту.
— Могут, но делать этого не будут. Они, как и все советские люди, видят, что Советская армия быстро идет к победе — так что возвращаться в Германию и снова воевать с нами… Тут еще такой момент: каждый из этих немцев, прошедший через мой госпиталь, уже один раз почувствовал смерть на расстоянии вытянутой руки — и протянуть ноги ни у кого из них желания нет. Почти ни у кого, был тут один… снайпер, но я ведь его уже вам передала. А вот жрать все хотят, причем желательно каждый день — и для того, чтобы еды стало побольше, они готовы очень усердно поработать.