Я помню, как однажды сказала отцу, что в башенках завелся древоед, к тому же надо было срочно заменить некоторые доски в полу, но отец только отмахнулся от меня. Я хорошо представляла себе Уайтледиз, который будет все больше разрушаться, и отца, который запрется в своем кабинете и ничего не станет предпринимать.
— Но что я могу сделать? — спросила я.
— Попытайся ввести хоть немного экономии. При случае поговори с отцом. Многое изменилось за последние двадцать лет. Выросли налоги, и жизнь подорожала. К этому необходимо приспосабливаться.
— Сомневаюсь, что смогу добиться многого. Отец не слушает тебя, да и меня не послушает. Поверь, он ничего не станет делать. Он запирается у себя в кабинете и клюет носом над своими манускриптами.
Так! Я сказала об этом вслух. Я выдала папин секрет. Но, может быть, Франклин и так уже знал обо всем. Моя вина состояла в том, что я заговорила о вещах, о которых хороший тон требует молчать.
— Я посоветуюсь с Люси, — сказала я. — Думаю, она гораздо лучше меня знает, как надо экономить.
— Прекрасная мысль, — согласился со мной Франклин.
Выполнив свой долг, что он, не сомневаюсь, будет делать всегда, Франклин переменил тему разговора, и мы стали обсуждать деревенские новости до тех пор, пока я не услышала, что приехала Люси.
После той ночи, когда мама рассказала мне обо всем, она стала еще более раздражительной и почти все время проводила в своей комнате. Даже ела там, хотя, видимо, аппетит не покидал ее, так как Лиззи уносила подносы пустыми.
Иной раз мама просто не могла дождаться, когда за мной закроется дверь, и тут же начинала говорить Лиззи, своей наперснице: «Ты помнишь тот день, когда мы с мистером Херриком были в саду…» или: «Однажды папа пригласил его к ужину. У нас не хватало кавалера, а он был таким импозантным…»
Представляю себе, как она надоела Лиззи со своими воспоминаниями. Но, вероятно, Лиззи лучше меня понимала ее, поскольку своими глазами видела этого выдающегося джентльмена, которого с позором отправили в Австралию.
Бедный папа! Мама была с ним так резка. Казалось, она страшно невзлюбила его и не особенно заботилась о том, чтобы отвечать ему, как подобает людям их круга.
Поэтому все мы были очень рады, когда мама решила не спускаться в столовую. Я очень сожалела о том, что те незнакомцы появились в нашем доме, и была благодарна Люси, которая всегда была рядом и точно знала, что делать. Когда мама накидывалась на отца, Люси обычно говорила что-нибудь приятное о его работе, и он забывал об оскорблении. Жаль, что так получилось. Уж если кто-то и умел быть счастливым, так это мой отец, который отбрасывал от себя все неприятное. Он старался избегать жены, и Люси часто заходила к нему в кабинет, поэтому, надеюсь, работа над книгой продвигалась.
Но Люси, оказывая почтение отцу, в то же самое время жалела и маму. Это был, наверное, следующий после Лиззи человек, которому доверяла мама. Но атмосфера в доме постепенно накалялась.
Однажды Люси поехала к доктору Хантеру за лекарством для мамы и вернулась очень взволнованной. Когда она вышла из маминой комнаты, я позвала ее к себе.
— Входи и давай поболтаем, — сказала я. — У мамы сегодня ужасное настроение. Люси нахмурилась.
— Я знаю. Лучше бы эти люди сюда не приходили.
— Странно все это. Появляются какие-то незнакомцы, и жизнь меняется.
— Все началось еще раньше, — сказала Люси. — Просто эти люди напомнили ей о прошлом.
— Как бы мне хотелось увидеть это ее божество. Сейчас он уже старый, седой и совсем не такой красавец. Бедный папа! Мне так жаль его!
— Да, — сказала Люси. — Так легко сделать его счастливым и очень жаль, что это невозможно. И вдруг выпалила:
— Минта, доктор Хантер сделал мне предложение.
— О, Люси, поздравляю!
— Спасибо, но я еще не решила.
— Люси, это был бы идеальный брак.
— Откуда ты знаешь? Я засмеялась.
— Сейчас ты мне напомнила Франклина. Из тебя, конечно, получится прекрасная жена для доктора. Он сможет избавиться от этой пьянчужки Девлин, и ты будешь хорошо о нем заботиться. Надеюсь, он понимает, как ему повезло.
— Но я же сказала тебе, что еще ничего не решила.
— Так решай!
— Такое впечатление, что ты рада избавиться от меня.
— Как ты можешь так говорить? Просто я радуюсь тому, что ты останешься рядом с нами.
— Но я не буду жить в Уайтледиз!
— Мне кажется, ты любишь дом больше, чем нас. Так же, как…
Нет, я хотела забыть о том незначительном эпизоде. Но Стирлинг тоже проявил какой-то неестественный интерес к дому. Хотя, возможно, потому, что всю жизнь провел в Австралии и впервые увидел такой старинный особняк.
— Ты не уедешь от нас далеко, — закончила я.
— Он очень честолюбивый. Сомневаюсь, что захочет оставаться только провинциальным врачом. Он намерен переехать в Лондон, пройти специализацию и стать одним из модных и престижных докторов!
— Мне это не приходило в голову. Но даже если так, Лондон не на другом конце света, и мы сможем часто видеться.
— У тебя так легко все получается.
— А потом, вдруг он согласится остаться здесь навсегда. Чем он собирается заниматься?
— Его интересуют такие случаи, как у твоей матери. Болезни духа, — уточнила Люси.
— Мне будет очень грустно, если ты уедешь, но раз это необходимо, ты должна это сделать.
— Моя дорогая Минта. Предоставь мне самой решать свои проблемы.
Я очень удивилась, когда осознала, как многого еще в Люси не понимала. Она была не только спокойной, педантичной и очень разумной, но, оказалось, еще и романтичной. Совершенно очевидно, она не была страстно влюблена в доктора Хантера, но должна была понимать, что брак с ним предоставляет ей прекрасный шанс.
Был туманный ноябрьский день. Стояло полное затишье, и, казалось, все было пропитано промозглой туманной сыростью. Она незримо присутствовала даже в доме.
Все утро Люси работала по дому. Как она только везде успевала. Слуги не возражали, за исключением, пожалуй, одной лишь миссис Гли, ревниво следившей за тем, как вторгаются в ее сферы. Люси обычно составляла меню, через Лиззи посылала его маме, а потом спускалась на кухню и заказывала блюда. Мама никогда на меню не смотрела, но Люси настаивала, чтобы ей его показывали. Люси была прекрасной хозяйкой, и ей нужно было бы иметь свой дом.
Почти все утро я провела в оранжерее. В саду уже доцветали хризантемы, астры, георгины и маргаритки.
Я составляла букеты и думала о том, как это скучно — делать каждый день одно и то же. Я вдыхала слабый аромат осени, исходивший от цветов, и представляла себе, как через много-много лет по-прежнему буду составлять букеты: сначала из первоцветов и нарциссов, потом — из летних цветов, а в декабре — из жимолости и падуба. И по-прежнему — в этой оранжерее, которая когда-то была монастырской темницей, с каменным потолком и маленьким окошком, зарешеченным тремя железными прутьями. Сердце мое рвалось к переменам. Много позже я вспомнила пыл своих устремлений и подумала, как странно, что именно в тот день жизнь моя так резко изменилась.
Разглядывая звездочки маргариток, я видела лишь его глаза, черты надменного лица. Глупо было продолжать вспоминать о незнакомце, которого я встретила случайно и едва ли увижу вновь.
Вошла горничная, чтобы унести цветы и расставить там, где я велела. До завтрака оставался еще целый час, и в другое время я бы еще успела прогуляться по саду, но унылая, сырая погода к этому не располагала. Я сидела в своей комнате, а моя память опять возвращала меня к тому дню, когда ветер принес девичий шарф. Я подумала о маме, которая любила и была любима в этом доме, и о том, что она могла бы быть совсем не похожа на ту женщину, какой ее знали все.
Неужели и я когда-нибудь так же стану брюзжать из-за того, что жизнь прошла стороной?
Приехал доктор Хантер, провел у мамы около получаса, а затем предупредил меня, что хотел бы побеседовать со мной и моим отцом. Мы прошли к папе в кабинет.