Ничего. Или разве что волнение, но не настолько сильное, чтобы переживать по этому поводу. С самого начала общения с Джорджем Смитом Шарлотта знала, что ради него она не опустит рук. На самом деле теперь она сомневалась, что вообще когда-нибудь опустит руки: просто будет продолжать цепляться за обломок, барахтаться в воде и смотреть, как наступает неизбежная ночь.
Благожелательная травля, устроенная Шаттлкоком, все-таки привела к одному хорошему событию. Не в силах больше отказываться от приглашений, Шарлотта отправилась погостить у сэра Джеймса в его летнем доме у озера Уиндермир — и время ее визита совпало с пребыванием там Элизабет Гаскелл.
Шарлотта знала о ней — ее роман «Мэри Бартон» оспаривал места на книжных полках с произведениями Беллов. Кроме того, имел место обмен письмами, который убедил Шарлотту, что они с Элизабет поладят. Если, конечно, не принимать во внимание ужаса знакомства с новым человеком. И когда Шарлотту представили миссис Гаскелл — привлекательной, легкой в общении, уверенной в мире и его существовании, — она съежилась и ушла в себя. Превратилась, как она сама для себя сформулировала, в Бронте. Но теплый, спокойный взгляд миссис Гаскелл таил неспешный интерес, и в течение дня они незаметно перешли от настороженной симпатии к полному доверию.
— Я всегда чувствовала, что Ловудскую школу должен был породить какой-то прототип из реальной жизни, — сказала миссис Гаскелл. — Но из ваших слов видно, что вы скорее смягчали, чем преувеличивали, когда переносили его в «Джен Эйр».
— Что ж, как вы знаете, есть некоторые вещи, которых нельзя допускать в художественном вымысле. Нельзя вызывать у читателя отвращение, поскольку жизнь слишком часто бывает отвратительной. Читатель хочет нежного обращения. В реальной жизни две мои сестры умерли из-за того, как с ними обращались в школе, — но стоит написать такое в книге, и люди начнут жаловаться, что автор гонится за дешевыми эффектами.
— Вам это помогло? Вам стало легче, когда вы написали о Ловудской школе и мистере Брокльхерсте — да, я вижу, что он тоже был настоящим, — и переложили все это на бумагу?
— Не знаю. Я знаю, что при настоящем Брокльхерсте я не могла говорить, — настолько была запуганной, — и никто из девочек не мог, — ответила Шарлотта. — А моих старших сестер школа заставила замолчать навеки. Так что перо наконец позволило мне высказаться. Но я не думаю, что сочинительство по-настоящему помогает или мешает: это просто что-то, что необходимо делать. У вас не так?
— Теперь так, — после короткой паузы произнесла миссис Гаскелл. Окно гостиной выходило на озеро, и солнце, опускающееся на воду, маленькими розовыми бликами играло на лице Элизабет. — Я взялась за «Мэри Бартон», потому что меня к этому подтолкнул муж, потому что без дела я сошла бы с ума. Мой маленький мальчик умер. Уильям. Ему еще года не было. Мне тоже хотелось умереть. У меня по-прежнему оставались три маленькие девочки и мой дорогой муж, и все же, знаете, мисс Бронте, мне не было до них дела, абсолютно никакого, что было очень плохо с моей стороны. Я хотела только Уильяма. Усилия и отвлеченность сочинительства должны были спасти мой разум — и спасли. — Элизабет внезапно повернулась к Шарлотте с пронзительной, голой улыбкой на губах. — Но я так и не перестала хотеть Уильяма. Хотеть, чтобы он вернулся.
После этого не могло быть и речи о том, что они не поймут друг друга.
Ах, если бы отношения с мистером Джеймсом Тейлором могли обрести какую-нибудь уютную основу. Но не судьба. Во время лондонских визитов Шарлотте, к ее стыду, удавалось избегать мистера Тейлора или разбавлять его концентрированное внимание постоянным присутствием других людей. (Впрочем, это ничуть не облегчало острого сознания его присутствия: знать, что в комнате находится мистер Джеймс Тейлор, было все равно что знать о заряженном пистолете, висящем на стене.) В Хоуорте она получала его письма, которые в сложенном виде достигали толщины молитвенников, и силилась на них отвечать. Известие, что его направляют в Индию, в бомбейский офис «Смит, Элдер и Ко», принесло явное облегчение, потому что теперь, покидая страну, возможно, на долгие годы, он должен был либо высказаться открыто, либо закрыть тему.