— Я не верю, что там написана правда, Шарлотта, — решительно возражает Мария.
— Но мистер Уилсон священник, разве нет?
— Да, как и папа, но папа не верит в такие вещи.
— Тем не менее он отправил нас сюда, — мягко замечает Элизабет.
И тут Шарлотта произносит вслух вопрос, который не дает ей покоя:
— Как вы это терпите? Как вы это терпите?
Они в саду, сейчас время для упражнений на воздухе — на самом деле единственное время, когда они могут свободно поговорить друг с другом; даже в дортуаре им удается обмениваться информацией только шепотом и жестами. Элизабет обвивает руками плечи Шарлотты, нежно прижимает ее к груди — так умеет только Элизабет: даже стоя, она заставляет почувствовать, будто лежишь в теплых надежных объятиях.
— О, все не так плохо, — говорит она. — Ты скоро привыкнешь.
— Папа хочет, чтобы мы получили хорошее образование, — добавляет Мария. — И это лучший способ. Мы будем с благодарностью вспоминать это время, когда станем старше.
Шарлотта рассматривает тонкие черты ее рассеянного лица и думает: «Наверное, это просто слова. Ты говоришь это, чтобы помочь мне, утешить меня. Этому нельзя верить».
Как вы это терпите? Она говорит не об очевидных обстоятельствах, хотя и здесь все достаточно плохо: долгие, изнурительные часы занятий, придирки и замечания, смертельная косность зубрежки и повторения; единственная каменная будка с омерзительным одноместным туалетом на всю школу, и вулкан мух, извергающийся, когда открываешь дверь. Все это, конечно, усугубляется едой, от которой у всех то понос, то запор, то рвота.
Еда. То, о чем раньше никогда не приходилось особо задумываться. Дома ее всегда было достаточно, и за это, как часто напоминала им тетушка, нужно было быть благодарными. Папе требовалось, чтобы ее готовили очень просто, и ел он в одиночестве из-за особенностей пищеварения. А Брэнуэлл говорил, что репа по вкусу напоминает мыло. В общем, еда просто была частью жизни. Но здесь нельзя было не думать о ней. Это как болеть коклюшем: когда просыпаешься утром и знаешь, что лающий кашель будет преследовать тебя весь день; и все, что чувствуешь, будет смешиваться с ним.
Некоторые старшие девочки шутят над едой — громкоголосые, с большими, белыми, покрытыми волосами и родинками руками и громким дыханием. Они говорят: «А вот и снова помои», — и каким-то чудом, гримасничая и хихикая, проглатывают содержимое мисок. Они шумные, но на самом деле покладисты, как овечки: стоит получить желаемое («Скажи, что ты не говорила, что я корова. Скажи это. Скажи») — и они плюхаются на широкий зад и продолжают смотреть на мир, хлопая ресницами. Но большинство учениц, как и Шарлотта, скорее подавлены едой. Они катаются на качелях голода и тошноты. Всегда витает надежда, что пища может оказаться съедобной, но страх противоречит, что в этом случае ее не хватит. Овсянка настолько подгорела, что к языку в виде пленки прилипают кусочки кастрюли — ах, но, быть может, в нашем порядке вещей это значит, что сегодня молоко в рисовом пудинге не будет скисшим или безымянное мясо в рагу протухшим. Единственное, что можно спокойно съесть, это тонкий кусочек хлеба к чаю и овсяная лепешка на ужин, — но их хватают и крадут теснящие друг друга волосатые руки.
Мария и Элизабет пытаются уберечь Шарлотту от этих краж, однако им и за себя-то бывает тяжело постоять. Марии нет еще одиннадцати, а Элизабет — десяти. У старших девочек могучие бедра и есть груди, о которых они шепчутся в дортуаре, победоносно сравнивая их с грудями учительниц. (Отдаленная, как палящее, полосующее холмы солнце, мысль: произойдет ли это со мной? Нет, прошу тебя, Господи.) Но как раз об этом и говорит Шарлотта, когда спрашивает: «Как вы это терпите?» Как это может происходить с Марией и Элизабет, стоящими так высоко и низведенными так низко?
В этом истинный шок Коуэн-Бриджа. Ее собственные тоска по дому, голод и страдания велики, но почему-то неудивительны: в каком-то смысле Шарлотта никогда не ожидала для себя лучшего. Однако видеть, как Марию и Элизабет выталкивают локтями, как они слизывают крошки, склоняют головы под абсурдными выговорами учительниц, подавленные и приниженные, — это опрокидывает весь мир кверху дном. Это не может быть правильным! С другой стороны, разделение на правильное и неправильное для нее во многом исходит от Марии и Элизабет, а они не жалуются.
Элизабет, похоже, полагается на свое знаменитое терпение. (Дома, когда Сара Гаррс произносила свое любимое «Могли бы минутку и подождать», Элизабет с радостью так и поступала, тогда как Брэнуэлл чуть не взрывался при одной мысли об этом.) Она ладит со временем: это время нехорошее, но придет время, когда станет лучше. Что касается Марии, то утешения и доля достались ей более суровые. У Марии есть враг.