— Тебе легко говорить, тебе нравится, когда тебя наказывают и притесняют, потому что тогда можно выставить напоказ, как мужественно ты все переносишь, а это ставит тебя выше остальных.
Тишина нависла над потрясенными сестрами, а потом обрушилась на Шарлотту, как балка. Она разрыдалась. Неужели она действительно так думает о Марии? Если нет, то откуда взялись эти слова? От дьявола, точно от дьявола.
Мария обняла ее.
— Ну, не знаю насчет притеснений, однако ты права. Мне действительно нравится выставлять напоказ, как я переношу порку. Но ведь так всегда, когда что-то хорошо получается, правда? У меня хорошо получается переносить порку. Шарлотта, милая, не плачь. И я знаю, что ты согласна молчать. Когда завтра приедет папа, мы не станем рассказывать ему об этих вещах, не станем его волновать. Так ведь?
Шарлотта, уткнувшись носом в шею Марии, помотала головой. Назвать сестру богиней было бы язычеством, но в тот момент она могла сравнить Марию только с божеством: ее оклеветали, оскорбили, а она простила. Такому существу можно без оглядки вручить и свою любовь, и свою веру. Но стать похожей — невозможно, абсолютно невозможно.
На следующий день, папа:
— Они — заслуга школы и лично ваша, мисс Эванс. Честное слово, девочки уже выглядят значительно старше.
Должно было стать лучше; после приезда Эмили должно было стать лучше. В конце концов, теперь они почти как дома. Еще один человек, которого она любит, оказался рядом. Появление Эмили вернуло Шарлотту в середину (что-то вроде того, почти — она даже представила математическое негодование Брэнуэлла). Это означало, что теперь она уже не самая младшая и маленькая ростом в школе. Все это было хорошо. Но Шарлотта не почувствовала никакого облегчения.
Она говорила себе: «Это потому, что мне жалко Эмили. Я печалюсь, ведь бедняжке Эмили тоже пришлось оказаться в этом мрачном месте, вместо того чтобы остаться дома…» Однако Шарлотта обнаружила, что человеческое, по крайней мере, ее сердце так не рассуждает, оно позорно ворчит: «Если приходится страдать мне, то почему не тебе?» Нет, не жалость. А вот зависть она точно испытывала.
Эмили, малышка школы, прекрасно соответствовала этой роли. При взгляде на нее голоса смягчались, а брови сочувственно поднимались, чем никогда не баловали Шарлотту. Верная комбинация милого личика и маленького роста — тогда как до слуха Шарлотты в ее первый день в классной комнате доносилось: «Боже мой, прямо маленький гоблин». Итак, Эмили прижилась, окруженная заботой и лаской. Конечно, она пролила свою долю слез в первые несколько дней (характерный для Коуэн-Бриджа звук: каждое здание отличается каким-то шумом — свистом ветра в дымовой трубе, хрустом и скрипом половиц, а из балок и прорезей Коуэн-Бриджа сочились тихие всхлипывания и стоны). Но когда глаза высохли, она широко распахнула их, готовая к новому опыту, готовая к тому, чтобы одна из старших девочек посадила ее к себе на колени и покачала.
Кроме того, думала Шарлотта, у Эмили явно нет истинного представления о времени — о неделях и месяцах, которые им придется здесь провести. Для нее существовало только сегодня и завтра. Не прожив еще девяти лет, Шарлотта завидовала невинности сестры.
Впрочем, с Эмили ни в чем нельзя быть уверенной. Она могла насвистывать под нос песенку или играть с прядями собственных волос и вдруг выдать что-то совершенно неожиданное. Например, сказать:
— Ах, они такие глупые.
— Кто?
— Старшие девочки. Носятся со мной.
— Ты, похоже, не против, — отозвалась Шарлотта, чувствуя во рту металлический вкус зависти.
Эмили посмотрела на нее искоса, будто прислушиваясь.
— Да, вот кто я. Всего лишь кукла. Я перестану им нравиться, когда вырасту.
— Необязательно, — возразила Шарлотта, прикусив губу.
Эмили с улыбкой покачала головой.
— О нет, так и будет. Я точно знаю.
Очень скоро, Эмили собственными глазами увидела травлю Марии. Трудно сказать, что она думала, когда розги свистели и удары обрушивались на ее сестру. При столкновении с чем-то неприятным у нее была привычка пропускать это в себя, а потом фокусировать взгляд на чем-то совсем другом — предмете или просто точке на голой стене — и не отводить его до тех пор, пока лоб ее не прояснялся. Иногда она даже улыбалась чистой радостной улыбкой малыша, которому показали его отражение.