— Гм… Странная получается дружба. Значит, они встречались на стороне? То есть, я хотел сказать, они…
— Я поняла, — сказала Ляля. — Да, они встречались на стороне. Но это не потому, что я была против их дружбы. Просто у них так повелось. Ну, знаете ведь, как это бывает — мужская компания и все такое прочее. Олег Александрович был как раз приверженцем мужской компании. Он вообще относился к женщинам довольно прохладно. В том смысле, что расценивал их исключительно как объект вожделения. Ни на что другое они, на его взгляд, не годились.
— Курица не птица, женщина не человек?
Ляля кивнула:
— Именно. Он всегда говорил о женщинах с налетом этакого гусарского цинизма. Как в пошлых анекдотах. Мне это конечно же не нравилось. И Геня видел, что мне это не нравится, поэтому не приглашал к нам Риневича. Меня это устраивало, Риневича, по-видимому, тоже.
— Ясно. Ляля, а вы не можете предположить, какая кошка между ними пробежала? Что послужило причиной их размолвки?
— Понятия не имею. Муж знал, как я отношусь к Риневичу, поэтому никогда мне о нем не рассказывал. Даже имя его в разговорах старался не упоминать.
— Звучит таинственно, — заметил Турецкий. — Как в готическом романе. Там тоже жильцы старинного замка стараются не упоминать имя злого духа, заточенного в стенах.
Ляля отпила джина и подняла брови:
— Почему?
— Опасаются, что, услышав свое имя, он проснется и выйдет наружу. И тогда сбудется старинное проклятие и всех обитателей замка настигнет страшная гибель.
Ляля слегка поежилась.
— Какие ужасы вы рассказываете. Не думаю, чтобы здесь было то же самое. Да и на злого духа Риневич не похож.
— А как насчет старинного проклятия? — пошутил Александр Борисович.
Ляля отпила из стакана, затем пристально посмотрела на Турецкого и неожиданно холодно произнесла:
— Об этом я ничего не знаю.
Турецкого неприятно поразила перемена ее тона. Да и в глазах Ляли в тот момент, когда она произносила эти слова, промелькнуло что-то жесткое, холодное и острое, как осколок льда.
«Похоже, здесь и впрямь кроется какая-то тайна», — пришло на ум Александру Борисовичу. Но мгновение спустя глаза Ляли вновь залучились теплым, золотистым светом, и появившиеся было подозрения Турецкого развеялись, как холодный туман под лучами горячего солнца.
Немного помедлив, Турецкий спросил:
— Генрих Игоревич и про слияние нефтяных компаний вам ничего не говорил?
Ляля нахмурилась:
— Ну почему же… Геня не мог об этом не говорить, ведь это была самая крупная его сделка. Это вообще была самая крупная сделка в нашей стране. Но вы знаете, Александр Борисович, я никогда особо не вникала в дела Гени. Даже об этой сделке я больше слышала по телевизору, чем от него самого.
— Он был рад?
— Чему? Сделке?
— Угу.
Ляля кивнула:
— По-моему, да. Это вроде бы было выгодно. И выгодно не только для Генриха, но и для Риневича. Генрих как-то сказал, что это будет самый грандиозный проект с тех пор, как в России открыли первое месторождение нефти. А мой муж никогда не бросает слова на ветер и никогда ничего не говорит ради красного словца. — Ляля чуть наклонилась вперед и спросила хриплым голосом: — Александр Борисович, вы скоро увидитесь с Генрихом?
— Может быть.
Ляля грустно улыбнулась:
— Он не хочет со мной встречаться. Думает, я сильно расстроюсь, когда увижу его в этой… клетке. Передайте ему, пожалуйста, что я его люблю и жду.
— Обязательно передам, — пообещал Турецкий.
Он встал с кресла. Ляля залпом допила джин и поднялась вслед за ним. Прощаясь, Турецкий всучил Боровской свою визитку и сказал:
— Если Генрих Игоревич все-таки захочет с вами встретиться, убедите его, что лучшее в его положении — рассказать всю правду. Другого выхода нет. Кстати, номер вашего домашнего телефона я знаю. А номер своего мобильника вы мне не сообщите? На всякий случай.
— Пожалуйста, — пожала плечами Ляля. — Запоминайте, он легкий. Оператор у меня тот же, что и у вас. И сам номер легко запомнить. Первые три цифры — год рождения Генриха. Четыре другие — дата начала Второй мировой войны.
Ляля продиктовала номер — он и впрямь оказался несложным.
Покидая квартиру, Турецкий сказал:
— Если что — звоните.
Ляля молча кивнула. На том они и распрощались.
Пообедать Александр Борисович решил в армянском кафе. Здесь подавали удивительно вкусный шашлык и не заставляли клиентов ждать дольше положенного.
Турецкий уже вонзил зубы в мягкий, сочный кусок мяса, когда за его столик подсел невысокий чернявый мужчина с желтым, вытянутым к середине лицом, придающим ему сходство с грызуном. Это был следователь Генпрокуратуры Эдуард Гафуров.
— Александр Борисович, наше вам с кисточкой! — поприветствовал Гафуров Турецкого, улыбаясь ему во все тридцать два зуба, один из которых был золотым.
— А, привет, — ответил Турецкий, без особого, впрочем, энтузиазма. — Наконец-то ты объявился. Два дня тебя ищу.
Гафуров, продолжая ухмыляться, кивнул:
— Сам ведь знаешь — срочное дело в Питере. Как шашлычок? Не пережарен?
— В самый раз, — ответил Турецкий.
Гафуров повернулся, облокотившись локтем на спинку стула, поискал глазами официанта и, заметив, подал ему знак рукой. Затем снова повернулся к Турецкому:
— Слышал, ты занимаешься Боровским. Как он, не бузит?
— В каком смысле? — сухо спросил Турецкий.
Гафуров пожал плечами:
— Ну знаешь ведь этих олигархов. Чуть что — сразу вопят: «Помогите, обижают, свободу душат!»
— Нет, Боровский не вопит.
К столику подошел официант, принял заказ и удалился. Гафуров положил руки на стол, сложил их замочком и с улыбкой (которую, должно быть, сам он считал обаятельной) спросил:
— Ну так о чем ты хотел меня расспросить?
— Ты уже месяц ведешь дело Боровского, — сказал Александр Борисович, отодвигая блюдо с недоеденным шашлыком (аппетит при виде желтой физиономии Гафурова у него пропал напрочь). — Я ознакомился с материалами, но мне хотелось бы узнать твое личное впечатление. Ну и мнение, конечно.
Гафуров деловито кивнул, затем сделал задумчивое лицо и заговорил таким голосом, каким обычно говорят следователи в телесериалах:
— Ну что я могу тебе сказать, Александр Борисович… Прохвост он, конечно, порядочный. Так сказать, вор в глобальном, вселенском, масштабе. Обворовал в свое время нашу страну на миллиарды долларов да еще имел наглость не платить по счетам. Да он на одних неуплаченных налогах имеет в год столько, сколько какое-нибудь Малибу на всем своем гребаном туризме. Представляешь, о каких суммах идет речь!
Глядя на темные, выпученные, как у рыбы, глаза Гафурова, на его шевелящийся, сухой, вытянутый вперед рот, Турецкий начал злиться.
— Эдуард Маратович, — нетерпеливо перебил он, — ты меня прости, но это все дежурные фразы. Прибереги их для журналистов. Я хочу знать одно: ты лично уверен, что Боровский вор? Или у тебя есть какие-то догадки насчет того, что его дело могло быть… — тут Александр Борисович поморщился, словно у него внезапно заболел зуб, — …черт, как бы это помягче сказать…
— Скажи как есть, — с улыбкой посоветовал Гафуров.
— Сфабриковано, — закончил фразу Турецкий.
Лицо Гафурова исказилось: глаза вылезли из орбит еще на пару миллиметров, сухой рот раскрылся. Он покачал головой и сказал:
— Ну ты даешь, Турецкий. Откуда у тебя такие мысли? Нет, это-то я как раз понимаю. Ты слишком веришь нашей прессе и всяким там нечистым на руку политикам. Но почему ты решил, что…
Подошедший к столику официант поставил перед Гафуровым блюдо с шашлыком и бокал красного сухого вина. Спросил, не надо ли еще чего, получил отрицательный ответ и удалился. Все это время Турецкий сидел молча, сверля глазами желтое лицо Гафурова.