Мелодия флейты изменила ритм. Лиат вырвала руку и обернулась. Собственно аудиенция должна была вот-вот начаться: советники и слуги готовились вернуться к хаю. Итани отступил назад и изобразил жест поддержки. Его взгляд был устремлен на нее, губы улыбались, а руки… о боги, под ногтями все так же синела краска.
— Я буду ждать! — напутствовал он, и Лиат метнулась обратно, чуть не бегом пробираясь меж сидящих мужчин и женщин. Она упала на скамейку рядом с Вилсином-тя как раз тогда, когда два поэта и андат преклонили перед хаем колена и заняли свои места.
— Успела, — заметил Вилсин. — Тебе нехорошо?
«Нехорошо? Да лучше и быть не может», — подумала Лиат. Она представила выражение лица Амат — уверенное, почтительное — и постаралась принять такое же.
Маати сидел на бархатной подушке, то и дело шевеля ногами, чтобы их не отсидеть. Помогало не очень-то. Слева от него восседал хай Сарайкета. Хешай-кво и Бессемянный расположились ближе, и если хай не замечал его тягот, то они видели наверняка. В широком круге возникали проситель за просителем и озвучивали свои мольбы.
Худшим из них был западник, привезший с собой тележку в рост собаки, на которой горел очаг и кипятилась в котле вода. Водяной пар привел колеса тележки в движение, и та унеслась в толпу, обгоняя владельца. На его заявление о том, что гальты строят подобные механизмы для военных целей, утхайем только рассмеялся. «Армия чайников!» — так отозвался об увиденном хай. Один Хешай-кво, как заметил Маати, не веселился. Не потому, решил он, что принял чудака всерьез; просто старому поэту было больно смотреть, как тот унижается. Даже высшие достижения гальтского военного мастерства Хайему не угрожали. Пока города защищали андаты, хайемцы смотрели на войны других народов как на диковину, на кости доисторических чудищ.
Наибольший интерес вызвал второй сын хая Удуна. Весь двор, затаив дыхание, слушал рассказ о том, как младший сын хая пытался отравить двух старших, включая его. Ужасающие подробности смерти первого брата едва не вызвали у Маати слезы, а хай Сарайкета разразился в ответ проникновенной речью, вчетверо длиннее всех прежних заявлений: что-де яд — не хайемское орудие и что власти Сарайкета стоят на стороне оскорбленных и намерены преследовать убийцу до справедливого суда.
— Что ж, — произнес Бессемянный, как только присутствующие поднялись на ноги, чествуя правителя, — теперь ясно, который из сыновей старого хая будет просиживать его трон. Можно подумать, никто из предков досточтимых владык Сарайкета не подносил брату приправленного винца.
Маати оглянулся на Хешая-кво, ожидая, что тот встанет на защиту хая, но поэт лишь смотрел, как второй сын Удуна простирается ниц перед черным диваном.
— Паяц на паяце, — тихо продолжал андат, чтобы никто кругом не слышал, кроме поэта с Маати. — Не забывай об этом. Все, что ты видишь — одна долгая, затянутая пьеса, которую никто не сочинял, никто не ставил и не продумывал. Поэтому они то и дело скатываются к братоубийству. Случай не новый, все более-менее знают, чего ожидать. Только делают вид, будто один хайский сын лучше другого.
— Тихо, — шикнул поэт, и андат изобразил извинение, но, едва Хешай-кво отвернулся, подмигнул Маати. Поэт говорил мало. Он был угрюм с самого утра, когда они вышли в дождь из его дома. По ходу аудиенции его физиономия мрачнела все больше и больше.
Два огнедержца предстали перед хаем, дабы тот рассудил их спор об одном пункте городского закона, и правитель призвал древнюю старуху по имени Ниания Тосогу, придворного летописца. Та что-то долго и еле слышно бубнила, пересказывая полузабытые хроники летних городов, восходящие к первым дням Хайема, когда Империя еще не угасла. Потом, без видимой связи с происходящим, она огласила решение, которое, похоже, не устроило никого. Когда огнедержцы сели, встал пожилой гальт в одеждах цвета зелени с бронзой. Вместе с ним вперед вышла девушка одних лет с Маати или чуть старше. Ее платье было тех же тонов, что и у гальта, но если старик держался с глубоким почтением, выражение лица и рук девушки граничили с высокомерием. Даже поклон вышел у нее заносчиво — подбородок вздернут, бровь выгнута.
— А вот она паршиво играет! — прошептал Бессемянный.
Хешай-кво пропустил его слова мимо ушей и наклонился вперед, не сводя глаз с просителей. Андат, наоборот, подался назад и следил за хозяином не менее внимательно, чем за странной парой.
— Марчат Вилсин, — на весь зал, как актер со сцены, проговорил хай Сарайкета. — Я прочел твое прошение. Не припомню, чтобы Дом Вилсинов прежде участвовал в скорбном торге.
— Суровые времена настали в Гальте, повелитель, — ответил Вилсин и принял позу, хотя и официальную, но с некой толикой попрошайничества. — Столько чайников еще нужно наклепать…
По толпе пробежала волна смеха; хай дал понять, что шутка услышана. Хешай-кво насупился больше прежнего.
— Кто будет представлять ваш Дом на переговорах? — спросил хай.
— Я, высочайший, — ответила девушка, делая шаг вперед. — Лиат Чокави, помощница Амат Кяан. Она просила меня заменить ее на время отъезда и провести эту сделку.
— Женщина, которую вы представляете, здесь присутствует?
Старый гальт скривился, но без колебаний ответил:
— Так точно, повелитель. Правда, она очень плохо владеет хайятским языком, но у нас есть переводчик на случай, если вы пожелаете с ней поговорить.
— Пожелаю, — сказал хай. Взгляд Маати переметнулся в толпу, на молодую женщину в шелковом одеянии, которая вышла вперед, опираясь на локоть приятного круглолицего человека в простой темной одежде слуги. Глаза женщины были неестественно бледными, кожа — отталкивающе белой. Ее одежда была скроена так, чтобы прятать выступающий живот. Хешай напрягся и подался вперед со смешанным чувством на лице.
Островитянка поравнялась с гальтом и его юной помощницей, улыбнулась и кивнула им по указке толмача.
— Ты явилась сюда с просьбой о помощи, — произнес хай нараспев. Женщина впилась в него взглядом, как дитя при виде огня. Маати показалось, будто ее околдовали. Переводчик что-то прошептал ей на ухо, и она на миг отвлеклась, чтобы ответить, но сразу продолжила разглядывать хая.
— Повелитель, — произнес переводчик. — Моя госпожа, Мадж Тониаби из Ниппу, благодарит за великую честь быть представленной вам и за помощь в сей нелегкий час.
— Признаешь ли ты Дом Вилсинов в качестве своих посредников передо мной? — спросил хай, словно женщина говорила сама за себя.
Последовало другое неслышное совещание, еще один беглый взгляд на переводчика и долгий — на хая. Говорила она тихо, так что Маати едва различал ее голос, но речь была быстрой и певучей.
— Признает, повелитель, — передал круглолицый.
— Отлично, — сказал хай. — Я принимаю предложенную цену и дарую Лиат Чокави право на собеседование с поэтом Хешаем для уточнения условий.
Переводчик и девушка согнулись в позе благодарности, после чего вся четверка просителей слилась с толпой. Хешай испустил долгий свистящий выдох. Бессемянный сложил пальцы домиком и прижал к губам, пряча улыбку.
— Что ж, — проронил поэт. — Теперь этого не избежать. А я-то надеялся…
Он умолк и всплеснул руками, словно отмахиваясь от мечты или прощаясь с возможностью все исправить. Маати снова заерзал на подушке, чтобы размять затекшую ногу. Слушания длились еще полторы ладони — прошение за прошением, — пока хай наконец не встал. Он принял позу официального закрытия церемонии и под традиционную флейту с барабаном удалился. За владыкой и лицом города потянулись советники, а за Хешаем — Маати. Впрочем, старший поэт следил за процессией лишь вполглаза. Поэты и андат прошли сквозь лес колонн к большой дубовой двери, а, миновав ее, очутились в зале поменьше, похожем на огромный узел из коридоров и лестниц. На верхней галерее четверка рабов выводила нежную печальную мелодию. Хешай сел на низкую скамью, глядя перед собой. Бессемянный встал в нескольких шагах, сложил на груди руки и замер словно статуя. В воздухе повисло отчаяние.