го под руку, открыл дверь, выпроводил его из моей комнаты, закрыл за нами дверь, провел его по коридору к лестнице и на этом пути он все пел: куда, куда он меня ведет, этот больной, меня, врача, куда, куда он меня ведет, куда, куда, куда ведет врача больной; и когда мы добрались до лестницы и я спиной вперед спустился по лестнице перед ним, поддерживая его под руки и направляя его одеревеневшие ноги, он пел: он ведет его по лестнице, по лестнице, по лестнице ведет, зигзагами ведет, зиг-заг, зиг-заг, вниз по лестнице ведет, вниз по длинной лестнице ведет, а та лестница длинна, здесь стена и там стена, под одной рукой стена и под другой рукой стена, вдоль по длинной по стене ведет рука. Когда мы спустились в коридор нижнего этажа, я провел его по коридору до двери его комнаты, и на всем этом пути он пел: вот и пол, еще шаг, еще шаг пережил, вот так, вот так, кто со мной, кто за мной, вот больной, больной впереди врача; когда мы дошли до двери его комнаты и я нажал на ручку двери и ввел его в его комнату, он пел: на ручку двери нажал, на лезвие ножа нажал, в комнату с песней вбежал, больной с врачом вбежал, в комнате, в комнате оплошал, слышишь, как зажужжал, в какой комнате, где, в какой комнате жужжал; и когда я закрыл за нами дверь его комнаты и подвел его к его кровати и усадил его на его кровать, его пение перешло в монотонное, слабеющее и наконец и вовсе стихшее О. Его комната, образуемая четырьмя стенами, полом и потолком, обставлена так, что справа глазам вошедшего открывается длинный сработанный руками доктора из грубого дерева стол, на первый взгляд, неровный, который тянется до самого центра комнаты, где упирается во второй, уходящий вправо в угол, стол, который, в свою очередь, упирается в третий, поставленный в правом углу и узкой стороной направленный влево, стол, который тянется почти до двери в противоположной, снабженной окном, стене, так что между стеной и столом остается лишь узкий проем, через который, вероятно, можно протиснуться только боком и с большим трудом и оказавшись (окно по левую руку) рядом с маленьким высоким круглым, заваленным пинцетами, ножами, иглами, стаканами, бутылками, мисками и коробками столом, обогнув который натолкнешься на примыкающий к нему второй точно такой же стол и окажешься перед тремя стульями, на которых возвышаются стопки книг, после чего, поскольку стена между стеной с окном справа и стеной с дверью слева преграждает путь прямо, поневоле придется свернуть вправо и оставить указанную стену слева, и наконец заметить между этой стеной и углом упирающихся друг в друга столов маленьким низкий четырехугольный стол, на котором находится полная крови миска, а за этим столом — второй четырехугольный стол чуть повыше, на котором лежат перепачканные кровью и гноем комки ваты, после чего, поскольку впереди уже стена с дверью, остается либо повернуть к стене с окном, либо, чтобы снова попасть к двери, пролезть под первым длинным столом, что я и выбрал, чтобы избежать попадания в левую, если смотреть от двери, часть комнаты, в которой стоит высокий, снабженный стеклянной дверцей шкаф, полки которого заставлены бесчисленными коричневого, зеленого или черного стекла снабженными этикетками склянками и снабженными записками, штемпелями и цифрами коробочками, свертками и мешочками, рядом с которым виднеется кожаное кресло, на спинке и сиденье которого лежит пара платков в пятнах йода, и кровать с каркасом из выкрашенного в белый железа, кроме этого, дабы завершить инвентаризацию комнаты доктора, следует упомянуть прикроватный столик у изголовья кровати, также заставленный бутылочками, тюбиками и коробками. В этой-то комнате я и стоял, усадив доктора на кровать, пока (верхняя половина тела доктора раскачивалась из стороны в сторону) хозяйка не ударила в сенях ложкой по крышке кастрюли, что было сигналом к завтраку, в ответ на который в коридоре распахнулись две двери, дверь портного и дверь капитана, а со двора перед домом послышались тяжелые шаги и топот батрака, который задолго до сигнала хозяйки, может быть, многократно вытащив карманные часы и откинув крышку, двинулся с лошадью с поля к стойлу, а от стойла к двери кухни, из окна комнаты семьи раздался голос матери, звавшей сына и шаги господина Шнее со двора и по лестнице, а затем — мои шаги и шаги доктора, поскольку я стащил доктора с кровати и вновь провел по комнате к двери, а оттуда, открыв дверь и закрыв ее за нами, по коридору и вниз по лестнице, и через сени к кухне, в которой с нашим появлением собрались за столом все участники общей трапезы. Прежде чем мы успели сесть за стол, хозяйка подошла к капитану и протянула пальцы к его спине, чтобы снять длинную белую нитку, что приклеилась к его сюртуку змеящейся линией. Она высоко подняла нитку, показала ее капитану, который склонился над ниткой и рассматривал ее, после чего отнесла к раковине и выбросила; нитка еще долго плавала. Мы заняли свои места, каждый взял по куску уже нарезанного хлеба, намазал смальцем и начал поглощать, запивая кофе, который из синего кофейника разлила по нашим стаканам хозяйка. Чревоугодие портного было заметно и теперь, хотя портной только-только покинул спальню, тогда как мы, остальные, кроме капитана, поднялись еще пару часов назад, которые провели кто в доме, кто на улице; проглатывая куски хлеба, он походил на источающего запах обработанного поля батрака. Однако, когда он первым потянулся за вторым куском хлеба, он вдруг замер с застывшей от удивления миной, полез в рот и вытащил из нижней челюсти зуб, выпавший во время усиленного жевания. Он держал зуб перед собой и таращился на него. Капитан сказал: зуб. Хозяйка тоже сказала: зуб. Господин Шнее протянул через стол руку, подставил ее под руку портного, в которой тот держал зуб, и сказал: отдайте мне. Портной опустил зуб на ладонь господина Шнее, господин Шнее поднес зуб к себе, вытер его платком, рассмотрел и опустил в нагрудный карман сюртука, сказав, у меня и зубы в коллекции. Портной положил уже взятый кусок хлеба на место и сидел без движения. Батрак продолжал беззаботно завтракать. Доктор жевал хлеб с трудом. Господин Шнее продолжил завтрак. Хозяйка продолжила завтрак. Капитан продолжил завтрак. Я продолжил завтрак, чтобы задушить внезапно нарастающее чувство бесконечности этого утра.