Ужинаем мы, как, впрочем, и завтракаем, и обедаем, за столом в кухне. Несмотря на изобилие посуды в шкафу у стены, для еды используется весьма ограниченное количество тарелок, стаканов, мисок и приборов, так что и закуска, и десерт, и главное блюдо подаются в одной и той же глубокой тарелке из белого фарфора. Для всех перемен блюд предусмотрена оловянная ложка, как и для перемешивания напитков в стакане, будь то вода, пиво, вино или кофе. О чистоте столешницы, в отличие от пола, который хозяйка надраивает по несколько раз на дню, никто не заботится; стол часто оказывается в муке или ошметках теста, высохших хлебных крошках и волокнах мяса, оставшихся от предыдущих приемов пищи. Вот в каком порядке гости сидят за столом: на табурете по дальней узкой стороне, у очага сидит хозяйка, по левую руку, на скамье у стены с окном — капитан в черном в белую полоску старомодного кроя сюртуке и таких же штанах и в сером жилете, не избежавшем за долгие годы носки, несмотря на тщательный уход, нескольких пятен, в белой сорочке с высоким стоячим воротом и черным, закрепленным булавкой с жемчужиной галстуке; слева от капитана сидит господин Шнее, по вечерам обычно укутавшись в шелковый халат; слева от господина Шнее, забинтовав голову толстой повязкой и наклеив на нос и верхнюю губу пластырь, повязав горло и кисти рук, с бесформенными бандажами на ногах, поджав губы от боли, которая, кажется, пронизывает все его тело и тщится прорваться наружу через рот, сидит доктор, спрятав глаза за черными стеклами очков. С противоположной узкой стороны стола сидит батрак в шапке; слева от него, по другую длинную сторону стола — портной в одеянии из сшитых воедино лоскутов, пестром как у Арлекина, его движения столь продуманны что постоянно словно выходят за рамки, описывая широкие дуги, вычурные арабески и размашистые углы. Слева от портного сижу я. Слева от меня никто не сидит, место пустует и ждет нового постояльца. (Семья, которая занимает комнату рядом с кухней, не принимает участия в наших трапезах, они ведут хозяйство сами.) Посреди стола стоят два горшка, один с картошкой, другой с брюквой. Со всех сторон к горшкам тянутся руки с ложками, красная, одутловатая, распухшая от воды рука хозяйки, рука капитана с полированными, ухоженными ногтями, рука доктора с полоской пластыря на каждом суставе и фаланге пальцев, рука батрака в пятнах глины и удобрений, дрожащая рука портного, сухая, словно пергамент, моя собственная рука, моя собственная рука и никакая рука в пустом пространстве в ожидании руки. Ложки погружаются в горшки и вновь поднимаются, нагруженные картофелем и брюквой, вываливают груз на тарелки и снова взметаются к горшкам, загребают, вновь выкладывают содержимое на тарелки и продолжают это челночное движение, пока у каждого на тарелке не окажется куча картофеля и брюквы, размером соответствующая его чувству голода. Самая большая куча находится на тарелке батрака, но куча на тарелке портного почти такая же большая, хотя портной, в отличие от батрака, и не проводит большую часть дня на улице за тяжелым физическим трудом, а корпит в комнате над заплатками; следующая по размеру куча — на тарелке хозяйки, едва и лишь после неоднократных точных сопоставлений отличающаяся по размеру от кучи на тарелке господина Шнее; затем куча на тарелке капитана, весьма небольшая в сравнении с кучей на тарелке батрака; затем следует куча на моей тарелке, можно сказать. скромная, но и она кажется большой рядом с кучей на тарелке доктора. Наполненные кусками картофеля и брюквы ложки поднимаются ко ртам, рты раскрываются, рот хозяйки — словно для поцелуя взасос, она с сопением втягивает носом воздух, рот капитана с вставной челюстью двигается осторожно, будто он совершает маневр, рот господина Шнее распахивает пухлые бледные губы, рот доктора мучительно вытягивается в узкую прореху, рот батрака, выдающийся вперед, словно клюв, с вытянутым в ожидании ложки языком; рот портного, распахнутый, как звериная пасть; мой собственный рот, мой собственный рот; и пустое пространство для нового, неизвестного пока рта. Мы пережевываем первые куски, хозяйка медленно, помогая себе губами, перемалывая пищу, капитан — поскрипывая челюстью; господин Шнее чавкая и низко склонившись над тарелкой; доктор пищу давит, почти не касаясь ее зубами, разминает языком о нёбо; батрак втягивает, крепко облокотившись на стол; портной, кося на тарелку батрака, работает выступающими и подрагивающими, как натянутые канаты, жевательными мышцами и жует пищу, размоченную слюной в кашу; я, я, и некто, о ком я не знаю, как он жует. Едим мы молча, батрак, портной и хозяйка накладывают себе еще, но нагоняют остальных едоков, так что заканчиваем мы примерно одновременно. Между движениями ложкой едоки другой рукой иногда берут латунные стаканы; стакан хозяйки наполнен пивом, стакан капитана — водой, стакан господина Шнее наполнен темно-красным вином, которое он подливает из припасенной в кармане халата бутылки; в стакане доктора несколько капель воды, стакан батрака наполнен пивом, стакан портного — водой, как и мои собственный стакан, а чем бы наполнил свой стакан неизвестный... Стаканы подносят ко рту, и жидкость проникает внутрь, наполняет рот и стекает в глотку, только не у доктора, который лишь смачивает каплями воды прорезь рта, тонкую, как зарубка ножом. Ложку же все держат почти одинаково, различается лишь движение руки: у хозяйки кисть и предплечье почти неподвижны, поднимается и опускается тело; у капитана рычагом служит щелкающий локоть; у господина Шнее мерно переносит ложку от тарелки к глубоко склоненной голове запястье; рука батрака проталкивает ложку в раззявленный над тарелкой рот, будто лопату с углем в печь; портной орудует согнутой во всех суставах рукой, словно одетый манекен; я же, я за наблюдением и не обращаю внимания, как ем; заметно различается у едоков и манера держать стакан: хозяйка хватает стакан согнутой кистью, она подв