Однажды Лоутон уговорил меня проснуться на рассвете и, пока пляж пуст, посмотреть на работу «дельфинчиков». Я ворчала и огрызалась всю дорогу. Свежий, упоительный морской воздух не смягчил моего раздражения, я чертовски не выспалась: мы играли до глубокой ночи.
Но когда включили фильтрацию, даже мне расхотелось бухтеть и перечить.
С каждого волнореза прыгнуло в воду по три серебристых дельфина — величиною с настоящих. Собравшись стайками, они стремительно понеслись в море, они резвились, как живые, переливаясь в лучах восходящего солнца. И этим зрелищем любовалось всего несколько счастливцев, в том числе и мы с неугомонным Диком Лоутоном. Спины и бока эфирных зверюг блестели от воды, словно «дельфинчики» и впрямь состояли из плоти и крови. Мне было жаль, что их живых прототипов уже не водится в этом море, да и в океане этих водных млекопитающих осталось всего ничего…
— Давно хотел на это взглянуть… — Лоутон улыбался.
Мы стояли на середине волнореза, суетливый бриз трепал нашу одежду и волосы. Я покосилась на своего похитителя. Куда подевалась злость на него? Не то, чтобы у меня появилась к нему особая симпатия, но и заставить себя по-прежнему раздражаться одним только видом Дика я уже не могла.
А глаза у него не синие. И вовсе не холодные. Они у него — как море, как это утреннее, просыпающееся море…
— Интересно, насколько точно я угадал принцип? — спросил он, и я догадалась, что не меня. Скорее — риторически…
Откликаться не хотелось, но это был хороший случай поддеть его.
— Это у вас настоящий цвет глаз или контактные линзы? — невинно поинтересовалась я.
Дик даже не отвел взгляда от ныряющих «дельфинчиков»:
— Это «визиопротезы». Я слеп от рождения.
Я подавилась ветром и закашлялась от неожиданности. Лоутон с иронией покосился в мою сторону, и я поняла, что он меня разыграл. Чтобы не дать ему насладиться победой в розыгрыше, я бросила, что он может продолжать таращиться на это шоу и дальше («ведь в вашей родной стране это любят, не так ли?»), а мне хочется посидеть на берегу и послушать Моцарта. Да-да, у меня были странные вкусы, мне все об этом говорили: я слушала только музыку Наследия, причем перемежала классические композиции с тяжелым роком. Это позволяло мне быстро настроиться на активный лад.
Однако Лоутон сообщил, что уже увидел все желаемое, и мы можем возвращаться.
— Я заметил, у вас очень интересная манера игры… — сказал он, когда мы поднимались на эскалаторе к набережной. — Вы как бабочка: вьетесь, вьетесь над цветком прежде чем сесть. А потом — хоботок в нектар и упорхнула… За вами всегда забавно наблюдать, когда мы за игорным столом…
— Вам надо было идти в зоологи… — буркнула я.
— Вы думаете? — не поверил американец.
— Ну да. То «дельфинчики», то бабочки…
— Да и вы, как мне думается, не на своем месте. Вам бы в ВПРУ служить, а не по казино с кабаками шляться…
Он попал в болевую точку. На очистившееся голубое небо моего настроения снова набежали тучи:
— Служи я в ВПРУ, — медленно сказала я сквозь зубы, — я не увидела бы и сотой доли того, что вижу теперь…
— Что, например? — продолжал доставать меня Лоутон, ехидно посмеиваясь (сволочь!). — Прокуренные рожи махинаторов и пьяных богатеньких стерв?
— Одну из таких р-р… физиономий… я вижу уже пятый день. И что-то она тоже не особенно спешит в Управление! И знаете, почему?
— Ну, наверное, потому что мужчине труднее туда пробиться? — беззаботно откликнулся он.
Мужчина! Я чуть не фыркнула, но сдержалась. Не стоит уподобляться ему в выборе средств для оскорбления…
— Нет. Потому что в Управлении надо работать, а вы уже тысячу лет сидите у нас на шее!
Лоутон захохотал, да так, что мне подумалось: ни за что не буду стучать ему по спине, если поперхнется и закашляется — пусть сдохнет! Даже если после этого я распылюсь на атомы как косвенный виновник его смерти.