— Молоденькую захотел? — приговаривал рыцарь, отвешивая тумаков. — Похотливый козел, найди старуху себе под стать! Министершу!
Впрочем, даже когда Питер не бил Хармона, путешествие оставалось пыткой. Смотреть на этого злобного дурака, думать: эх, Низа, на кого же ты меня променяла? Что с тобою случилось: оба глаза на месте — а слепая, хуже крота!.. Ее измена терзала Хармона во сто крат больше, чем питеровы кулаки.
Сбиваясь с ног, купец затащил багаж в комнаты. Ларец шаваны несли сами, но все остальное легло на плечи Хармона. Затем он разъяснил хозяйке трактира, как подать обед господам. Проверил, все ли запомнила, а то ведь за ошибку с него спросят. Прокрутил в уме: что еще велел барон? Ага, переодеться в свежее. Но свежего не осталось: прислуживая всем, Хармон не успевал заботиться о себе. Разве только мундир Молчаливого Джека… А что, он вполне себе свеж. С тех пор, как Луиза постирала, Хармон лишь раз или два надел. Правда, перед тем мундир много лет носили, не снимая. Но Молчаливый Джек был чистоплотным парнем: не потел, под дождь не выходил, по грязным улицам не лазил…
Странное что-то зашевелилось в Хармоне от этих мыслей — словно проснулся чертенок, целый год не открывавший глаз. Подумалось: вот рожи будут у барона с Питером, если выйти к столу в гербовом ориджинском мундире! Тут же, конечно, представилось и наказание. Хармон не отважился на выходку, но миг, пока думал о ней, был приятен. Миг удали и дерзости, когда-то присущей купцу, и, к сожалению, давно позабытой.
Он надел рубаху, наиболее похожую на чистую, и спустился в зал. Проверил, накрывают ли стол, заказал себе эля. Осмотрелся — и заметил в темном углу тех двоих: Салема с ветераном.
Хармон имел запас времени: барону сказано, что обед подадут через полчаса. Он подошел к их столу. Замялся, не зная, с каких слов начать, а те двое вели свою беседу.
— Как же их много, — горестно качал головою Салем. — Тысяч семь добрых крестьян стали отпетыми головорезами. На кого укажет Адриан — того и убьют. Растили пшеницу и гречку, а теперь только трупами засевают землю…
— Будет тебе, — возражал ветеран. — Вас, Подснежников, было тысяч восемьдесят, а бандитами стали семь. Малая доля, да и та скоро земелькой накроется.
— Места себе не нахожу, брат, — говорил Салем. — Этих семь тысяч я сдернул с честного пути. Голод, нужда — дело плохое. Но мог же я найти какой-то иной способ, не нарушая закона… Мог сам, один пойти к императрице! Быстрей бы дошел и людей не баламутил, кровь не проливал…
— Да ничего ты не мог! — утешил ветеран. — Это только кажется, будто ты что-то можешь, а на самом деле ничего от человека не зависит. Все идет само собой, как решили боги.
— Думаешь?
— Вот тебе спираль! Джоакин так и говорил с самого начала: все кончится бедой. И я знал, что он прав, но это ж не повод отступиться.
— Почему?
— А как иначе? Все всегда кончается плохо. Что же теперь, совсем ничего не делать?
Хармон больше не мог терпеть: взял и сел на лавку прямо возле Салема.
— Здравия вам, добрые люди. Правда ли то, что уловил мой слух: вы поминали Джоакина Ив Ханну?
— Наверное, в Южном Пути есть несколько Джоакинов, но ты угадал: мы поминали именно этого. А сам-то кем будешь?
На всякий случай, Хармон скрыл подлинное имя, назвался вымышленным.
— Ну, здоров будь, купец Хорам. А мы — Салем из Саммерсвита и Весельчак.
И только теперь, в очередной раз услышав имя крестьянина, Хармон вспомнил:
— Салем из Саммерсвита! То-то думаю, знакомо звучит! Ты — предводитель Подснежников?
Крестьянин повесил нос:
— Вина моя и боль… Я не хотел никому зла, пытался лишь спасти людей от голода. И спас, милостью владычицы Минервы, но завлек в ловушку Темного Идо… Видал тех головорезов на улице? Это бывшие мои Подснежники. В прошлом добрые крестьяне, теперь — наемники-убийцы… Не раз пытался их остановить, но они и слушать не желают.
Весельчак отметил:
— Я их могу понять. Сам-то тоже из крестьян, а побыл вот оруженосцем — и не хочу обратно в поле. Рыцаря своего потерял, служить стало некому, но все равно не тянет ходить за плугом. Так и сяк откладываю свое возвращение.
— Ты из крестьян вышел в оруженосцы? Кто же тебя взял?
— Так Джоакин же! Ив Ханна который.
Как-то странно стало Хармону от звука имени. И горько, покуда вспомнилась Полли, и горячо — шевельнулся снова дерзкий чертенок под ребрами. Удалые были времена. Страшные — но славные.
— Весельчак, а не скажешь ли, где Джоакин теперь?
— В гробочке, думаю… Но точно не знаю.