— Ты — женщина Гной-ганты, — сказал Пауль так спокойно, что она даже не испугалась. — Посмотри на себя.
— Надеюсь, меня не стошнит.
Аланис заглянула в зеркало. Наряд обманул ожидания. Он выглядел лишь отчасти пошло, а в большей степени — страшно. Цвета свернувшейся крови и болотной зелени, и дубленой кожи так смешивались в нем, что платье казалось сшитым из фрагментов трупа.
— Святые боги!..
Она потянулась к завязкам, чтобы сбросить эту дрянь. Но замешкалась, присмотрелась к отражению. Жутко, мерзко… таинственно… властно.
— Я — Гной-ганта, — сказал Пауль. — Владыка смерти, разложения и тлена. Ты — моя женщина. Мой член, похожий на могильную змею, вползает в твое лоно и наполняет его ядом. Ты умираешь в минуту оргазма, потом я оживляю тебя.
Аланис зажала рот рукой и ринулась к кадке. Пауль погладил ее волосы и вышел прочь. Дрожа, она села на ковер. Приступ тошноты улегся быстро, его почти и не было, Аланис изобразила его, чтобы скрыть иное чувство: страх.
Доползла до любимого зеркальца, прошептала:
— Это ложь. Он — просто человек. Он не возьмет меня, а если попробует — я его убью.
Отражение белело от испуга. Аланис высмеяла его:
— Неужели поверила? Ты выжила из ума! Какой еще владыка тлена?.. Нет такого существа! Его придумали старые шаваны, чтоб пугать молодых и дурных!
У отражения тряслись губы.
— И знаешь, я добавлю еще кое-что. Завтра он пойдет на штурм, и Лиллидей спустит с него шкуру. В Эвергарде было триста человек, они положили почти половину бригады. У Лиллидея — три тысячи. Что скажут шаваны, когда Гной-ганта побежит, как кролик?
Она поцеловала отражение и принялась за вино.
Над крепостью поднимался дым. Три черных хвоста тянулись от башен и сплетались в густую брюхатую тучу. Ворот не было. Трещина змеилась по всей высоте надвратной башни, от земли до черепичной крыши. На галереях в просветах бойниц тут и там мелькали фигуры шаванов. Подбирали тяжелые, мешковатые предметы, переваливали через парапет, швыряли со стены. Трупы северян сыпались в ров. Не всегда целиком, зачастую — кусками.
Группа пленных стояла на коленях перед Паулем, а вокруг — ханида вир канна, достойные видеть. Их стало заметно меньше, но их это не волновало. На жадных, хищных, пьяных от крови лицах читалось счастье. Мы победили! Разгромили три батальона волков! Перебили, как собак, распотрошили, как свиней! Мы сделали это, мы — достойные! А теперь достойны увидеть, что Гной-ганта сделает с пленниками.
Аланис тоже была рядом — где еще быть фальшивой любовнице владыки смерти? Раньше вот так, в ожидании казни, стояли перед ней бедняки из пустыни. Теперь — греи и кайры, и несколько искровых гвардейцев. Солдаты, которых сама Аланис не задумываясь бросила бы в бой. Люди, коим по долгу службы положено умирать. Но, тьма сожри, не так! Не на коленях и не от рук швали!
— Где Лиллидей? — холодно спросил Пауль.
Вокруг него роились черные мушки Вечности.
— Граф погиб, — сообщил Кнут. — Вот его тело.
Он махнул кому-то. Пара шаванов подтащила и бросила труп к ногам Гной-ганты.
Аланис замутило. Да, все как она сказала: зрелый знатный дворянин, суровое лицо, роскошно седые волосы… Правая рука вырвана из сустава, торчит сквозь кожу плечевая кость. Левая до сих пор сжимает рукоятку даги, всаженной меж ребер.
— Почему он мертв?
— Гной-ганта, ты сам видишь: он убил себя.
— Я вижу. Как это случилось?
Один из ханидов ответил с ухмылкой, поглаживая свой Перст Вильгельма:
— Гной-ганта, я первым нашел белого волка. Он кинулся с мечом, а я его плетью — рука долой, уже не боец. Тут налетели другие — я их так и так. Накрошил десяток, не меньше! А когда повернулся к этому шакалу, он уже сдох. Сам себя зарезал!
— Я велел взять его живьем. Ты не исполнил приказ.
— Как это? Гной-ганта, он же сам! А я все как надо!..
Пауль встал на труп Лиллидея, сделавшись на голову выше. Сказал громко, но ровно, без крика:
— Если я даю приказ, вы исполняете его в точности. Если говорю взять живьем, вы приводите живого. Это не сложно.
Одна Аланис успела заметить — да и то лишь потому, что ждала подобного. Коротким, быстрым движением Пауль метнул невидимую плеть. Тот шаван, что убил Лиллидея, даже не сразу понял. Его вооруженная рука вдруг повисла, перебитая в плече. Вдохом позже боль достигла сознания.
Перекрывая ор шавана, Пауль произнес:
— Если отрубить человеку правую, он может держать нож в левой. Чтобы этого не случилось…
Свист повторился. Вторая рука шавана повисла, как хлыст. Крик стал почти нестерпимым, но голос Пауля звучал мощнее: