— Вот что значит — взять живьем. Кто не понимает этого, тот не достоин. Сдай Перст!
Кнут отнял Предмет и погнал калеку прочь. Вой продолжал звучать, пока расстояние не скрыло его.
Тогда Пауль повернулся к пленным. Их была без малого сотня. Многие ранены, оглушены, избиты, некоторые почти без сознания. Но были и здоровые, своею волей сдавшиеся в плен.
— Хотите жить? — спросил Гной-ганта.
Один из кайров поднял залитое кровью лицо, пожевал слюну и харкнул под ноги Паулю.
Мушки Вечности были наготове, одно движение — и кайр отправится в идову тьму, следом за Мораном и Беккой. Но Пауль только повторил:
— Я спрашиваю: хотите жить?!
Другой кайр плюнул ему в ноги и выкрикнул:
— Слава Агате!
За ним отдалось эхо:
— Слава Агате!.. Слава… слава!..
Кричали все до единого. Серые от кровопотери, поломанные, изрубленные, теряющие сознание. Кричали во весь дух, в полную силу легких. Кто мог, поднимался с колен.
— Слава Ориджину!
Все знали, что это — последние слова, других не будет. На лицах, измученных болью, проступала… радость.
— Слава Первой Зиме! Слава Агате!
В глазах у Аланис поплыло от слез.
Зато Пауль и Муха смотрели внимательно, зорко.
— Вон тот, — сказал Пауль.
— И тот, в заднем ряду, — добавил Муха. — И еще крайний справа.
Трех северян отделили от группы. Они выделялись отсутствием света в глазах. Они все еще боялись умереть.
— Этих допросить, узнать все, — велел Гной-ганта. — Остальные… бегите!
Никто не тронулся с места.
— Там Холливел, — сказал Пауль. — Кто добежит до реки — останется жив.
— Слава Агате! — ответили пленные.
— Чара, — сказал Пауль.
Лучница вышла вперед.
— Северяне, проклятые волки. Вы топтали мою родину веками, захватывали, грабили. Я бы всех вас убила сама. Но моим ученикам нужна тренировка.
Ханиды из ее отряда охотно подняли Персты.
— Я дам двадцать вдохов форы, потом прикажу открыть огонь. Бегите к реке. Кто добежит живым, в того не стреляем.
Аланис не выдержала:
— Да отпустите же их, тьма сожри!
Чара сказала:
— Раз.
Потом сказала:
— Два.
Потом:
— Три…
Никто не шевелился. Лишь те, кто стоял, протянули руки друзьям, помогли подняться.
— Семь, — сказала Чара, — восемь.
Один из них смотрел на Аланис, это было хуже всего. Так, будто она виновата… Будто она и вправду… Будто… Тьма!
— Десять, — сказала Чара.
Потом сказала:
— Одиннадцать.
Ханиды переглядывались, распределяя цели. А тот кайр все смотрел на Аланис, и она чувствовала змей в своем лоне и яд, и тлен, и все… Поглядела бы в зеркало, но нет его, есть только глаза кайра. В них ясно, смертельно ясно виделось отражение. Кем она стала теперь…
— Шестнадцать, — сказала Чара, и северянин выкрикнул:
— Слава Агате!
— Семнадцать.
— Слава Первой Зиме! — подхватили все.
— Восемнадцать.
— Слава Ориджину! — как на параде, хором.
— Девятнадцать…
— Слава Агате! — закричала Аланис Альмера, давясь слезами. — Слава Агате! Слава…
— Двадцать, — сказала Чара. — Огонь.
Большой темный рубин красуется на перстне. Аланис нашла его в шкатулке с драгоценностями в своем шатре. Он напоминал другой, подаренный отцом. Тот перстень был на ее пальце, когда бежала из Эвергарда. Потом отдала его случайному путнику в оплату за лошадей… И вот на ее руке новый, похожий на тот.
Пока Пауль говорит, она разглядывает свою ладонь. Длинные тонкие пальцы, бархатистая кожа, блестящие перламутром ноготки. Массивный рубин подчеркивает изящество ладони. Она думает: вот почему я всегда любила крупные камни. Она старается вспомнить: что еще я любила всегда? Какою была? Из чего состояла? Какими нитками можно сшить себя воедино?..
Пауль говорит, и все, кроме Аланис, слушают его, затаив дыхание. Он говорит кратко, добавляя веса словам:
— Вы победили. Разгромили Лиллидея — одного из лучших волков Севера. Это победа, которой можно гордиться. Вы — достойные сыны Степи!
Они что-то орут в ответ, Аланис думает: я любила свой замок. Эвергард такой большой и разный. Я брала у него все, что нужно. В донжоне — отцовский кабинет и приемный зал, там становилась взрослой, важной, умной. «Юная леди», — говорили мне, и я могла поправить: «Просто леди, милорд». В стенах донжона — тайные ходы со слуховыми окнами. В них я получала власть. Пряталась, исчезала из виду, но сама-то слышала всех! Могла вмешаться в их жизни, они в мою — нет. Во дворе я красовалась, конечно. Во всех трех дворах, особенно в нижнем, куда пускают чужаков. Всегда выбирала, как нарядиться туда. Я в верхнем дворе — папина дочь, но в нижнем — ее светлость инфанта Альмера…