Конан несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоить бешено бьющееся сердце. Успокоившись, он огляделся и с удовлетворением отметил, что за время короткой яростной борьбы ведро с супом не перевернулось.
Он придвинул ведро к себе и сунул туда нос. Ведро выглядело не самым лучшим образом. По-видимому, его уже давно использовали для подачи пищи. Оно было погнутое и побитое. Смрад, исходящий от него, тоже нельзя было назвать манящим.
Конан вспомнил слова лысого тюремщика, сейчас тихо скулящего в углу камеры, о том, что ему еще нужно будет много силы. В жизни он уже едал много похлебок куда хуже этой. Поэтому он спокойно уселся на свою охапку соломы и принялся за еду.
Прошло еще немного времени и проем двери снова озарил свет. По коридору в направлении к открытой камере топало множество солдатских сапог. Во главе пяти солдат шел коротышка-тюремщик, который для верности прошел мимо камеры и лишь потом стал жестами загонять туда своих вооруженных собратьев. Первые двое осторожно заглянули в камеру и были удивлены представшей перед ними картиной.
Заключенный, который, как они думали, будет бушевать, как сумасшедший, и его придется укрощать, спокойно сидел под раскачивающимся кругом, из которого свисала ржавая цепь, и уплетал за обе щеки. Их товарищ, которого они многие годы боялись из-за его непредсказуемого и жестокого характера, валялся в углу камеры с закрытыми глазами и стиснутыми зубами, а на его разбитом лице засыхала кровь.
Они посмотрели друг на друга. Потом тот, что посмелее, вошел в камеру. Поскольку огромный киммериец не обращал на него никакого внимания, он собрал всю отвагу, проскользнул вдоль стены к отброшенному копью и подобрал его. Потом он вернулся к дверям и тихо переговорил с остальными. Трое из них сложили в коридоре свое оружие и потихоньку, чтобы не привлечь внимание Конана, пробрались к своему избитому товарищу.
Когда они уже были в дверях, киммериец поднял голову и совершенно спокойно проронил:
— Хотелось бы, чтобы в следующий раз вы принесли мне еду получше и в лучшей посудине. Вы могли бы хотя бы вымыть ее. А кроме того, я хочу пить. И хочу получить питье сейчас же! — рявкнул он по-хозяйски.
Двое солдат так испугались, что уронили своего бесчувственного товарища, и его лысая голова загудела, ударившись об пол. Третий, державший одну его ногу и руку, пошатнулся и чуть не упал.
— Поднимите его, трусы, — заорал он, приняв снова устойчивое положение, — не потащу же я его один.
— И правильно, — ухмыльнулся Конан. — На вашем месте я бы на него плюнул.
— А ты не вмешивайся не в свое дело, — пролаял солдат. — Пленные здесь имеют право только молчать, и то не всегда!
— Да-да, — покивал головой Конан, — ваш друг тоже так думал. Кром побери, не все в камерах падают в обморок, но если с кем-то такое случается, пусть лучше поищет себе другую работенку.
Солдаты молча вышли, и сильный хлопок дверью ясно свидетельствовал о том, как они относятся к таким заключенным, как Конан.
Киммериец продолжал трапезу и криво улыбался, вспоминая, как еще недавно он объедался великолепными кушаньями на службе у короля или даже в трактире перед своей неудачной попыткой отъезда.
Он со злостью отбросил ногой искореженное ведро, уже не содержащее ничего съестного, и оно с грохотом покатилось к двери, которую тюремщики уже снова крепко заперли на массивный запор.
— Надо бы чем-нибудь запить, — проворчал он недовольно и принялся внимательно оглядывать темную камеру.
Он напрягал слух, стараясь уловить звук капающей воды, но и в этом не преуспел. Зато он услышал тихие шаги, приближающиеся к его темнице. Что-то легонько проскрипело, и в нижней части возник светлый прямоугольник.
«Там есть маленькая дверца», — промелькнуло в голове у удивленного Конана.
В свете, проникающем извне, возникла женская рука, просунувшая внутрь глиняный кувшин. Она просунула его так далеко, как только могла. Шершавый иол не позволял кувшину скользить. Его движение сопровождалось плеском жидкости внутри. Для Конана это звучало как самая прекрасная музыка, которую он когда-либо слышал. Правда, он никогда не был слишком большим поклонником этого вида искусства, если, конечно, дело не касалось военных маршей, и обычно любил музыку не больше зубной боли. Хотя он сам никогда еще ее не испытывал, но уже неоднократно видел, во что зубная боль может превратить даже самых лучших воинов.
Послышался стук и дверца захлопнулась.
Свет исчез. Конан закрыл глаза, чтобы они быстрее привыкли к темноте. Он стал осторожно передвигаться по полу в сторону двери, так как не хотел перевернуть кувшин и разбить или разлить его. И то и другое привело бы к печальным последствиям, он лишился бы напитка. Резкий рывок остановил его движение. Это заявила о себе цепь, которая все еще приковывала одну его руку к стене.