- Комиссар... раз я взял вину на себя, я обязан следовать кодексу офицерской чести.
- Ложной морали, оставшейся от Капетов и Бурбонов, которая покрывает мерзавцев и воров! Подойдите ближе к своим солдатам, полюбуйтесь, во что они обуты.
Любоваться было нечем. Рота топала в Бельгию в рваных ботинках с подошвами, подвязанными веревочкой.
- Кстати, вы им обещали по три пары сапог. - В голосе комиссара появились иронические интонации. - Интересно знать, вы их купите на свое жалованье или вы получили наследство?
- Комиссар... - Шарль Мервиль позволил себе вымученную улыбку, - что происходит, когда армия берет штурмом город, известно любой маркитантке. На войне как на войне... И у меня есть карта Шарлеруа, где обозначены склады интервентов.
- Достаточно. Не продолжайте. Себя, однако, вы обеспечили заранее.
Шарль Мервиль понял намек. Подозвал из первой шеренги рядового Дюбуа, неловко, переминаясь с ноги на ногу, снял свои сапоги, протянул Дюбуа, а Дюбуа отдал ему свои рваные ботинки, которые и примеривать было незачем, - явно малы для лейтенанта. Комиссар взирал молча и не препятствовал обмену. Но теперь Шарль Мервиль был уверен: если прикажут в него стрелять, Дюбуа не промахнется. Кто же расстанется с новенькими сапогами?
Тем не менее на этой нелепой операции он выиграл время. Может, у него еще оставался шанс?
- Комиссар, я знаю фортификационный план Шарлеруа. Прошу вас, даруйте мне жизнь. Нашему батальону нужны люди, которые умеют воевать. Лучше я погибну на поле брани...
Он поймал взгляд комиссара и невольно зажмурился. В глазах комиссара уже не было ни презрения, ни раздражения. Так смотрят на покойников.
- Лейтенант, вы совсем потеряли разум. Только что перед строем вы призывали к грабежу и мародерству. Таким, как вы, нет места в революционной армии.
- Комиссар, - одними губами вымолвил Шарль Мервиль, - я люблю женщину. Она беременна. - (Боже, что он нёс!) - Она ждет от меня ребенка. Революция не воюет с женщинами и детьми... Ради маленького человечка, который еще не родился, ради нее...
- Чтоб ей не было стыдно за вас, возвращайтесь на свое место.
Жестом, как собаке, лейтенанту указали его место - не в строю, а по ту сторону дороги.
Держа в руках никому не нужные ботинки Дюбуа, чувствуя босыми ногами холод земли, он прошлепал по лужам, пересек дорогу. Он искал глазами белую часовню на вершине холма - помолиться, но часовня потонула в темной мохнатой туче, которая, зацепившись за лес, смазала все краски, даже зеленая трава разом выцвела.
Он повернулся к роте. Десять солдат в первом ряду, в том числе и Дюбуа, подняли ружья.
Откуда-то, как из преисподней, вынырнул капитан Данлоп:
- Приговоренному - повязку на глаза!
- Отставить! - привычным командирским тоном ответил Шарль Мервиль, и вот этот его приказ, последний, никто не оспорил, а комиссар лишь автоматическим взмахом ладони отбросил прядь длинных вьющихся волос со своего лба.
И увидел лейтенант, как с другого конца неба протянулась радуга, и в ней заиграли все цвета - красный, желтый, зеленый, синий, сиреневый, - краски, которые за спиной, на холме, поглотил серый туман. Огромная, яркая радуга уходила к далекому Бомону, прощальный привет Жанне Мари. "Надеюсь, она еще не с третьим, - подумал Шарль Мервиль, - надеюсь, она просто стоит у окна и радуется этой красоте".
Солдаты тоже заметили радугу, начали оглядываться, в строю возник какой-то ропот.
- Приготовиться, - раздался голос комиссара, и рота застыла.
"Если Бог подает мне знак, - подумал Шарль Мервиль, - он должен что-то сделать, он должен меня спасти. Сейчас последует команда: "Отставить!" Так просто..."
- Огонь!
Ружейного залпа лейтенант не услышал. Тысячи молний разорвали ему грудь.
Часть первая
I. ДЖЕННИ
Девятого мессидора в двенадцать часов дня к зданию Тюильрийского манежа подлетел покрытый пылью экипаж. Кучер резко осадил, так что лошади вздыбились и даже несколько подались назад. Из экипажа выпрыгнул молодой человек в дорожном сюртуке и, поправив упавшую на лоб прядь длинных волос, быстро пошел к дверям, возле которых, как и всегда в часы заседания Конвента, стояло человек двадцать - просители, зеваки, любопытные. Вход в здание манежа охраняли два национальных гвардейца. Рослые ребята, исполненные чувства собственного достоинства, они, прислонившись к стене, снисходительно слушали любезности, которые тараторила им молоденькая торговка. Вдруг гвардейцы, как по команде, вытянулись и взяли на караул. Несколько человек тут же обернулись, и буквально в одну секунду толпа расступилась, а мужчины поспешили снять шляпы.
Молодой человек в дорожном сюртуке, не глядя ни на кого и не отвечая на робкие приветствия, прошел сквозь этот живой коридор, и, держась прямо, даже не наклоняя головы, начал подниматься по лестнице.
Тех, кто видел молодого человека впервые, поражала красота его лица. Классический древнегреческий профиль, вьющиеся волосы, спадающие до плеч, делали молодого человека похожим на ангела, только что сошедшего с полотен дореволюционных художников. Но стоило встретить взгляд молодого человека, как сравнение с ангелом сразу забывалось. Его пронзительные, зимние глаза светились недобрым огнем. В них угадывалась безжалостная сила, ощущая которую, люди невольно замирали. Если бы в природе существовал бог войны, у него были бы именно такие глаза.
Сиейс - в прошлом знаменитый автор брошюры о третьем сословии, а ныне незаметный депутат "болота" - стоял в пролете лестницы, удобно облокотившись о перила, и вел неторопливую, тихую беседу с Тальеном. Неожиданно он заметил, как посерело румяное, самодовольное лицо Тальена, как тот буквально стал ниже ростом. Сиейс обернулся и сразу как-то сжался, почувствовав предательскую дрожь в коленях. Он увидел поднимающегося молодого человека, ощутил на себе его пронзительный взгляд - и первым невольным желанием Сиейса было спрятаться за широкую спину Тальена. В ту же секунду Сиейс, словно кукольный паяц, которого дернули за ниточку, повернулся и застыл в почтительном полупоклоне.
- Привет победителю при Флерюсе, - быстро произнес Тальен почему-то охрипшим голосом.
Молодой человек мрачно кивнул в ответ и проследовал дальше.
В зале Конвента секретарь зачитывал разомлевшим от скуки депутатам корреспонденцию (потому что давно все декреты вотировались без обсуждения, а надо было чем-то занять время), когда шум, внезапно возникший на трибунах для зрителей, заставил его остановиться и оторваться от бумаг. Увидев внизу в дверях молодого человека с длинными вьющимися волосами, секретарь уже в следующее мгновение перегнулся с трибуны, знаками приглашая его проходить, садиться, - ничего, мол, мы подождем.
Взгляд молодого человека, как нож, вонзался в лица депутатов. Но даже не глядя на вошедшего, можно было догадаться, на кого он сейчас смотрит. Вот двое дружно привстали, приветливо машут рукой. Вот на длинной скамье, один за другим, слева направо, депутаты опускают головы. Вот лицо толстяка вспыхнуло притворной, фальшивой улыбкой.
По тому, как депутаты разом задвигались на своих местах, секретарь понял, что молодой человек вышел из зала.
И тут же чуткое ухо секретаря уловило свистящий шепот: "Ну, прибыл Ангел Смерти". Секретарь вскинул глаза и моментально засек того, кто это сказал. Депутат Тюрио сидел внизу, прямо перед трибуной. Мысленно для себя секретарь отметил, что у него есть повод сделать донос на Тюрио, и он это сделает, когда надо будет, но именно когда надо будет, а сейчас... А сейчас секретарь откашлялся и, дождавшись, пока стихнет гул на трибунах, продолжил чтение.
Через два часа Париж знал, что из армии вернулся член Комитета общественного спасения, начальник Бюро общего надзора полиции, второй человек Франции Антуан Сен-Жюст.
* * *
За последнее время все привыкли к тому, что сразу после имени Робеспьера называют имя Сен-Жюста. Политики парижских кофеен придумали, как обозначить распределение ролей между двумя ведущими членами правительства: Робеспьер больше, Сен-Жюст - сильнее; Робеспьер говорит, Сен-Жюст исполняет.