Тогда из бежавшего вблизи ручья отшельник в поле своей рясы принес воды, брызнул ею на лицо лежащего, омочил его губы. Они разжались в прерывистом дыханьи, глаза широко раскрылись, полные ужаса. «Брат мой, о, брат мой!» — повторил святой. — Глаза раненого мрачно устремились в глаза его спасителя. Он глубоко зевнул, как бы пробуждаясь от тяжелого сна, и прошептал: «Ach mein Gott».
Это был сильный мужчина. Белокурые жесткие волосы, коротко стриженные на крепком костистом черепе, толстая бычья шея, щетинистая борода, обрамлявшая лицо, надменности которого не скрашивали холодные стеклянные глаза, — все указывало на то, что он — германец. Это был, должно быть, один из тех баронов, которых свевские императоры посылали в итальянские земли, чтобы угнетать их и обирать побольше дани. Он говорил с трудом. Итальянский слова выходили какими-то неясными из его толстой глотки. От усилия быть понятым он весь наливался кровью и поминутно обрывал свою речь, бешено искажая лицо.
Святой помог ему подняться. Своим тщедушным телом поддержал качающего гиганта, накинул поверх его кольчуги разорванную богатую мантию, повел его к ручью, бережно усадил на землю.
Германец обнажил свою ногу: на бедре отчетливо виднелись три раны, сделанные точно трезубцем. Он посмотрел на них, произнося какие-то непонятные слова, ощупал, потом снова покрыл одеждой. Затем он нагнулся над прозрачной водой ручья, некоторое время пил долгими глотками, потом погрузил голову в прохладную влагу, поднял ее всю мокрую, встряхнулся, громко чихнул и сказал: «Я хочу есть!». — Да будет благословен Христос. В это утро святой Франциск и Волк получили в виде милостыни три хлеба, — они утолят голод брата-чужестранца.
— Вкушай, германский брат мой! Этот хлеб, который бедняк дал еще более бедному, питает не только тело, но и душу. Та же грубая рука, которая вспахала землю, посеяла зерно, замесила этот хлеб и подала его мне, во имя Христа. Вкушай, брат мой, на хлебе этом благословение Господне.
Алеманский барон ел молча. Когда два хлеба были съедены, он начал разговаривать.
— В Италии небо прекрасно, но люди коварны и бесчестны. Он, барон Умфрид Аупф, может утверждать это. Его предали. Стоило любить и оберегать свои феодальные владенья! Да, страна нравилась ему. В дни жатвы он чувствовал к ней отеческую нежность: виноградники великолепны, оливковые рощи плодородны. Нет недостатка в обработанных полях и лугах, на которых пасется столько стад. И женщины красивы. Он многих любил. Но сколько коварства! Сколько неблагодарности!
Он разломил третий хлеб руками, еще запачканными кровью, и сказал: «Я убил».
Св. Франциск посмотрел на него и с кротостью сказал:
— Германский брат мой, ты согрешил. Но я еще больший грешник. Унизимся в смирении, каясь в наших грехах. Мы многому можем научиться от этого Волка, который был кровожадным, а теперь стал ручным. Смотри, он довольствуется твоими объедками. Голод не толкает его больше на людей и на животных, так как он уразумел доброе слово.
— Нет, нет, — стал возражать германец. — Не он грешник, нет. Его нельзя сравнивать с жалким монахом. Не он согрешил и ему незачем унижаться, ему, барону Умфриду Аупфу, чистой свевской крови, другу и верному слуге Фридриха, священного римского императора. Убил! Да, убил! И не один раз. Убивал часто и с полным правом. Грешниками были они, эти мертвые. Они были врагами Священной Империи или его личными врагами. Кто оскорблял его — оскорблял императора. Кто оскорблял императора — оскорблял Бога. И Бог сам, при помощи его германского меча, карал общих врагов. Увы, этот меч у него украли и сломали. Как это случилось? Предательство! Измена!.. Из-за женщины! Из-за ничего не стоящей девчонки. Она была красивая, правда, стройная, черноволосая, с смеющимися глазами. Она хорошо пела. Ну, и он, властитель Триджелины, сказал этой девчонке: «Ты мне нравишься!» Ведь это честь. Честь для этой девчонки, для всей ее родни, для всей этой черни. Честь для всей Италии, что он, барон Умфрид Аупф, сказал итальянке: «Ты мне нравишься, и я тебя хочу!»
Да, она ему нравилась, и он ее желал. Он пошел бы даже на жертвы: заново отделанный домик, чтобы поселить ее, верную служанку, подарки, платья и кушанья. Кроме того, он дал бы денег ее матери, отца сделал бы садовником, брата принял бы в свою стражу. Вся семья знала о своем счастье. И за все это такое ужасное предательство. Два дня тому назад он проснулся рано от звуков песни. Он подошел к окну и увидел ее, девушку, по ту сторону замкового рва, в лесу. Она собирала нарциссы и пела. Ему показалось, что это призыв. Он был в этом уверен. Быстро одевшись, он выходит почти безоружный. Никого нет, она исчезла. Потом снова голос ее звучит и точно говорит ему, что там, в глубине леса, есть другие поляны, еще более прекрасные, чтобы любить и наслаждаться. Он идет. Он уже близко. Сквозь кусты видно ее белое платье. Потом опять исчезает, замолкает. Он сердится, зовет ее. Где она? Как идти? Смех звучит совсем близко. Белая тень исчезает, снова появляется и опять убегает. Игра его сердит. Он кричит и грозит. Он зашел уже далеко; платье разорвалось о ветви, руки и ноги исцарапаны. Проклятая колдунья! О, добыть ее и задушить в порыве любви и ненависти! Задыхаясь, весь мокрый, он осматривается, прислушивается. Но кто-то другой бежит и зовет его. Это — Виндт, его верный оруженосец. «Господин, господин, нас предали! Замок Триджелины горит. Стража взбунтовалась, весь город восстал. Я чудом спасся! Бежим!..»
И верно: черная туча с огненными языками поднимается там, в глубине. Разбойники! Неблагодарные! Но прежде, чем бежать, нужно казнить эту низкую змею. Прежде, чем призывать войска императора, надо снять с плеч эту изменническую голову. Где она? «Где ты, проклятая? — рычит Умфрид нечеловеческим голосом. — Где ты, сволочь! Я хочу уничтожить тебя, обратить в прах! Где ты?»
От бешенства он ничего не видит, но Виндт находит девушку: она взобралась на цветущую вишню и, дрожа, притаилась там, вся белая, среди белых цветов. «Вниз! — ревут они оба, потрясая дерево и обнажая мечи. — Слезай, проклятая!» Они налегают на ствол, дерево с треском ломается и скрывает в своих ветвях девушку.
Она даже не кричит, и только, как ласточка, тихо взвизгивает, когда Умфрид пронзает ее мечом. Но в этот миг подступают крестьяне с косами, вилами, палками. Виндт падает с рассеченной головой. Умфриду же, потерявшему меч, раненому вилой, удается бежать и спрятаться в лесу, где только через два дня к нему, лишившемуся чувств, пришел на помощь святой.
Так на своем варварском итальянском языке рассказывал барон, пожирая хлеб бедняка и поглядывая на запекшуюся в морщинах рук кровь убитой девушки.
Потом он заговорил о своей родине, великой, могучей. Там женщины добродетельны, и каждая приносит, по крайней мере, по десятку сыновей. Они умеют печь чудные пряники из меда и свиной крови. Мужчины там сильны и учены. Во всем мире, что хорошо, происходит от германцев: щедрость, религия, сила, земледелие, право.
— Германия, Германия! — повторял он, окидывая взглядом небо и землю, как бы желая убедиться, что все принадлежит его священному императору. Помолчав немного, он продолжал:
— В замке Пулия, где живет со своим двором наш властитель, император Фридрих, среди других ученых я познакомился с одним историком-арабом. И он мне дал доказательство истинного происхождения Рима. Ромул и Рем — были дети германцев. Отец-свев и мать-саксонка прибыли в страну семи холмов, странствуя для развлеченья. Женщина, которая находилась в восьмом месяце, шла медленными величественным шагом. Кто-то предательски протянул корень через тропинку. Она запнулась и упала, ударившись животом о камень. (Коварная, предательская страна). Начались боли. Муж пошел искать помощи, но встретил только волчицу. Мать умерла, но волчица вскормила детей. Но эта волчица была тоже германская, и молоко ее было тоже германским.