— Господи спаси! — крикнул он своему соседу. — Что за чудеса творятся! Глянь-ка на этих серых… господ, только погляди! Видишь? Так и валятся — не десятками, не сотнями, а тысячами, вот что я тебе скажу! Смотри! Целый полк рухнул, пока я с тобой разговаривал!
— Заткнись! — гаркнул другой солдат, прицеливаясь. — Что ты там несешь?
Но в тот же миг он застыл от удивления, не договорив, ибо серые люди и впрямь падали тысячами. Англичане слышали отрывистые крики немецких офицеров, треск их револьверов, когда они стреляли по своим оробевшим солдатам; и все-таки ряд за рядом валились на землю.
А солдат, знавший латынь, все время слышал крики: «К бою! К бою! Монсеньор, возлюбленный святой, поспеши к нам на помощь! Святой Георгий, помоги нам!»
— Благородный кавалер, защити нас!
Быстрое облако поющих стрел густело, затмевая свет, и нечестивая орда таяла пред ними.
— Новые пулеметы! — крикнул Билл Тому.
— Ничего не слышу, — закричал в ответ Том. — Но и без того они, слава Богу, получили по шее.
И в самом деле, десять тысяч мертвых немецких солдат остались лежать перед этим укреплением английской армии, и повторения Седана удалось избежать. В Германии, стране, где господствуют научные принципы, Большой Генеральный Штаб решил, что презренные англичане, не иначе, использовали снаряды, начиненные неизвестным ядовитым газом — ведь никаких ран на телах мертвых немецких солдат обнаружено не было. Но человек, который знал вкус орехов, выдающих себя за отбивные, знал также, что святой Георгий в тот день привел на помощь англичанам своих азенкурских лучников[8].
Изумительное пророчество Гете
В бумагах великого поэта, среди тысяч набросков и отрывков начатых и задуманных произведений, найдены были следующие стоки — отрывок незаконченной поэмы «Сон Эпименида»:
«Да будет проклят тот германец, который, полный злокозненных замыслов и дерзновенной отваги, попытается возобновить дело Корсиканца! Рано или поздно он почувствует, что существует вечное право. Как бы велика ни была его мощь, как бы он ни напрягал свои усилия, его дело обернется гибелью для него и для его народа».
Легенда об Эпимениде гласит, что, проспав 100 лет, он проснулся на 101-м году своего чудесного сна.
Стихи эти, печатаемые в шестой серии «Ксений», помечены 1815 г…
100 лет сна… И громовое пробуждение на 101-м году…
Изумительное совпадение?
Для мистически настроенной души — поражающее пророчество…
Но как ни смотреть на это, — голос величайшего германского поэта, доносящийся из столетней дали с такими словами, с таким предсказанием, звучит с суровой поражающей, жуткой силой…
«Его дело оберется гибелью для него и его народа»…
Через 101 год…
В 1916 году…
Сергей Городецкий
ТАЙНАЯ ПРАВДА
Жадными глазами пробегая прибавление к вечерней газете, только что купленной на улице, Костя подымался по лестнице к квартире своих друзей, у которых жил.
В донесении штаба Главнокомандующего опять говорилось о мелких стычках, и Костя был этим разочарован. Он ждал гигантского боя и представлял себя его участником с той страстностью, с какой мечтают только о том, что никогда заведомо не сбудется.
Костя был хром и уйти на войну не мог. Ушел на войну его друг по гимназии и университету, с которым он с детских лет жил душа в душу, Витя. Соединяло их сходство характеров, взглядов, привычек, и столь тесно, что, когда Витя ушел, его мать, вдова, предложила Косте поселиться у них.
В минуты, когда особенно злая досада брала Костю на то, что он не на войне, — он логически утешал себя тем, что его ближайший друг воюет. Но душа его на этом не успокаивалась.
Душа его так же, как и Витина, гармонически соединяла в себе созерцательность с любовью к деятельности. Часами друзья могли предаваться беседам о том, что дала человеческая мудрость, но как только они во что-нибудь уверовали, у них являлась потребность делом доказать свою веру. Но тут часто мешала Косте хромота. Он в делах отставал от друга. Зато сильнее развивалась в нем душевная жизнь, как всегда это бывает у людей с физическим недостатком. Впервые резко почувствовал эту разницу Костя по окончании гимназии. Они тогда решили, что России нужнее всего железные дороги, и оба выдержали в институт путей сообщения. Но как только начались практические занятия, Костя отстал и должен был переменить профессию. Он поступил на филологический факультет и увлекся психологией. Показалось ему, что в этой зачаточной науке больше, чем в какой-либо иной, он найдет применения и созерцательной, и деятельной сторонам своей души.
Друзья виделись часто, и общая жизнь их, несмотря на различие ближайших интересов, опять начала налаживаться.
Но загорелась война, и Костя вторично — и на этот раз гораздо больней — почувствовал свою оторванность и от друга, который в первые же дни записался добровольцем, и от деятельной жизни, которая возникла в России с началом войны.
Было это ему тем мучительней, что никогда не представлялось и никогда в будущем не могло больше представиться такого яркого случая проявить согласованность веры с делом тем, кто ее, как Витя и Костя, имели.
Веровали Витя и Костя и до войны еще, что не во внешнем техническом прогрессе, достигнутом германской расой, просвечивает будущее Европы, а в глубинах славянского духа и в молодой русской культуре. Оттолковение славянства с германством встречено ими было радостно, и радостно готовы оба были бросить свои жизни на славянскую чашку бурно заколебавшихся весов мира.
Но исполнить это мог только Витя. Костя остался в бездействии и созерцании. Действием для него было только одно: взять ружье и идти. Правда, первое время он начал работу в комитетах, делал обходы, участвовал в кружечных сборах.
Но эти малые дела так непохожи была на те великие, о которых он мечтал, что он скоро оставил их.
Друзья переписывались, и связь между ними не прерывалась.
Временами подолгу не приходило писем от Вити. Тогда Костя вспоминал с тоской последнюю фразу, сказанную другом перед разлукой:
— Если я буду убит…
Конца не услышал Костя: тронулся поезд, поднялся шум, и тщетно хотел Костя хоть на лице друга прочесть конец его его мысли. Бледное лицо Вити улыбнулось и скрылось. Не то виноватое, не то обещающее было выражение этой улыбки, и Костя хорошо его запомнил.
Пробежав газету глазами, Костя позвонил довольно робко.
Было уже поздно, и ему было неловко возвращаться в чужой, все-таки, дом, когда все, вероятно, спят.
К удивлению его, в передней был огонь, и из гостиной доносились голоса.
— Костя, это вы? — спросила Витина мать, Марфа Николаевна, — какие новости? Входите сюда и рассказывайте.
Костя разделся и вошел в гостиную нехотя, потому что его тянуло к меланхолическому уединению. В гостиной он застал небольшое общество. Вокруг Марфы Николаевны сидели: доктор Красик, человек, несмотря на свою старость, с ярко-черными волосами и, несмотря на жизнь в городе, с сильно загоревшим лицом; Васса Петровна, дальняя Марфы Николаевны родственница, которую Костя терпеть не мог за один вид ее — подобострастной приживалки; и Пенкин, товарищ Вити по институту, фатоватый юноша, очень тщательно причесанный и слишком всегда почтительно целующий ручки Марфе Николаевне. Его Костя тоже не любил.
Костю заставили рассказать ночные новости с войны. Он вяло это исполнил и хотел уйти, но Марфа Николаевна остановила его:
8
…