«Этот был психофакт[51], – так начиналась речь, – не человек. Гермафродит с головы до подмёток. Остро колются духовные плечи сквозь эполеты его визитки. Его голова – чудесная луковица духовности. Слепое влечение стремлением беспрерывного самопознания было его началом, его концом и началом столь девственной, совершенно бескомпромиссной душевной чистоты, что мы, подрастающие, не можем внутри трагично классифицировать сомнение в долге слишком революционно нравственно-образующего материнства как пусть и необходимую, но сладкую проблему нашего всё ещё бессильного стремления в космос воли к полёту и преодолению земного.
Великолепное лежит здесь, рассыпанное, в мусоре несброженных, так и оставшихся абстрактными, речей. Субъективистская экстатика не всегда в состоянии отрешиться от напыщенной самоцели. Плотный мечтатель и факироподобный искатель освобождения, проповедник высокого и ясновидящий, источник и поприще дифирамбического подъёма посвящает своему высокочтимому образцу терпкое повреждение единственного обстоятельства, что Макс Рейнхардт[52], чья творческая режиссура оплодотворила профиль одиночного видения, смог присвоить свой навык знатоку своего дела лишь спустя долгое время после его кончины. Requiescat in pace[53]».
И они его съели; но и оратора они съели тоже. И тарелки они съели. И вилки они съели. И танцплощадку. О, как хорошо, что Господь заранее избавил себя от этой сцены. Они бы съели и его.
VIII. Гимн-1
Сказать больше нечего. Может, что-то ещё может быть спето. «Ты, магический квадрат, теперь слишком поздно». Так говорит некто, умеющий молчать. «Амвросианский бык»: имеется в виду амвросианский хвалебный гимн. Обращение к церкви даёт о себе знать в вокабулах и вокалах. Гимн начинается с военных реминисценций и заканчивается обращением Соломона, того великого мага, который утешался тем, что прижимал к сердцу египетскую принцессу. Египетская принцесса – это магия.
Ты господин, владыка птиц, собак и кошек, душ и тел, озорников и призраков,
Ты вверху и внизу, справа и слева, прямо, сзади и стой-кто-идёт,
Дух в тебе, и ты в духе, и вы в вас, и мы в нас.
Воскресший ты, кто был побеждён.
Освобождённый, порвавший свои цепи,
Всемогущий ты, всенощный, великолепный, с горящим чугунком на голове.
Во всех языках и во всех сторонах света гром разверз твои темницы.
В рассудке и неразумии, в мёртвом и живом царстве высится твоя железная шея и мчится твоя колесница.
Ты являешься с громом и грохотом, шлем революции, трубный глас, сын народов.
В огненных жерлах и посеве пуль, в смертном стенании и нескончаемом проклятии,
В богохульстве без числа, в чаду типографской краски, в просфорах и пирогах.
Таким мы видели тебя, таким мы тебя полагали, в возбуждении лица, высеченного из агата.
На поверженных тронах, расколотых пушках, на обрывках газет, лозунгах и актах,
Ярко разряженная кукла, ты вздымаешь карающий меч над коварными.
Ты бог колдовства и клоак, князь демонов, бог одержимых. Ты марионетка с фиалками, подвязками, духами, раскрашенная в проститутку.
Семеро твоих мальцов показывают язык, твои двоюродные бабушки расстраиваются, красная пуля – твой петух.
Князь болезней и медикаментов, отец Бульбо и Тендеренда, Мышьяк и сальварсан[54], револьвер, намыленные верёвки и газовые краны,
Ты избавитель от всяческих пут, казуист всех изгибов,
Ты бог фонарей и ламп, ты кормишься от конусов света, треугольника и звёзд.
Ты пыточное колесо, русская качель мучений, человеко-кентавр, крылатым смерчем летящий по больничному залу,
Ты дерево, медь, бронза, башня, зубец и свинец, железным петухом пролетающий мимо как по маслу.
Ты магический квадрат, теперь уже поздно, ты мистический приют, амброзианский бык,
Господин нашей наготы, твои пять пальцев – это фундамент избавления.
Господин нашей охотничьей и кухонной премудрости, плачевный барабан нашего бытия, эфирнист, коммунист, антихрист, о! Мудрейший мудрец Соломон!
IX. Гимн-2
Обращаешь внимание, как во второй половине этого гимна из буффонады выделяется литания. Литургические формулы одерживают верх. И хотя голоса и партии ещё спорят и, соответственно, оспаривают предмет, от которого надо отделиться.
Того, кто отверг наш торжественный приём с почестями, наши букеты и парфюмерию и наши опьяняющие наркотики, Бомбардой, свирелями и бубенцами, звонкими цимбалами и потоками слов приветствуем мы тебя.
51
Своего рода эпитафия, в основе которой смерть друга Балля – немецкого поэта и критика Ганса Лейбольда (Leybold), покончившего с собой на фронте в 1914. В некрологе 1915 г. Балль вспоминал, как он и Лейбольд сочиняли стихи под псевдонимом Ха-Ху Балей, понимая его как «психофакт, имевший целью вызывать возмущение, жест, раздражение» (Ball H.