Кто выбросил на улицу наших ублюдков, наши поваренные книги и астрологии,
Кто вопиял голосами десяти тысяч уродцев,
Кто приближался и торжественно вступал, смеющийся детский летающий змей и триумфатор,
Эрзац-купюрами, железными, эмалевыми, бумажными и пуговичными деньгами приветствуем мы тебя.
Кто в защёчных мешках своей рогатой головы прячет золотушных детей и зебр,
За марку отдались: кокетливый поэт, втёршийся в доверие пролетарий, газетчик и священник.
Вставь кольцо твоего всемогущества нам в нос, а забор в челюсти, укроти наше великолепие.
Большой танец заводим мы в платьях из тряпья и бумаги, из оконного стекла, кровельного толя и цемента.
Наши всенемецкие суковатые палки мы вскидываем вверх, расписанные рунами и свастиками.
От пупка до колен длится твоё царство, и лютеранская треска лает.
От преследований еретиков и утопистов, врагов и пророков избави нас, о Господи.
От надменности теоретикалов и литургиков, от объединившихся колокольных звонарей избави нас, о Господи.
Из этой страны навязчивой идеи долга, промозглых пирогов и местечек, замощённых похоронками, уведи нас, о Господи.
Прекрати стучать деревом, медью, бронзой, слоновой костью, камнем и прочими могучими барабанами.
Прекрати заставлять наших мёртвых соваться к нам и мешать нашему согреву, об этом молим мы тебя, о Господи.
Прекрати сажать привидения к нам на стол, совать призраков в наши кофейные чашки, и не громыхай ты домовыми в балках и стропилах наших лестниц.
Х. Дирижёр распада[55]
В этой главе предполагается, что мясник станет последним, кого похоронят. Впоследствии всё же выяснится, что и некоторые другие пережили Великую погибель. Скорбящие родственники – привидения и трупы трёхмесячной давности. Погребение принимает вид торжественного шествия, сходного с теми, что проводились на Элевсинских мистериях. На правой стороне арены – гнетуще ощущаемая тьма, упрятанная в ящики. По левую сторону виден также выживший поэтический клуб, увлечённо занятый тем, что регистрирует распад и целенаправленно смягчает фантастическую действительность.
Уже все пришли к согласию, и тут дирижёр распада подал прошение об отставке. Это было как нарочно в тот день, когда состоялись последние похороны. Покойники собрались в полном составе. В силу необходимости они подавляли свой запах, крепко пристегнули себе нижние челюсти и распространяли вокруг себя парфюм. Труп лошади, который тянул катафалк, они закутали в ризу, чтобы его червивая нагота не казалась назойливой.
И церемониймейстер мрачной процессии возвысил голос и зачитал из программы торжества:
«Боже, Всемогущему понравилось призывать к себе наших предков, бабушек, матерей и детей, господина Готлиба Цвишенцана, из фирмы Цвишенцан, Челюсть и К°, колбасные и мясные товары оптом».
«Да уссопнит, пусть уссопнит», – загудел хор.
«Кончина усопшего достойна подражания. Во все времена он был верным служакой церкви. Его сопровождает демонстрация нашего похабного соболезнования, глубоко прочувствованные овации боли его родных и друзей, которые, по-настоящему осознав сомнительную ситуацию, вовремя сбежали от него. И остаётся ещё добавить, что под руководством умершего колбасная фабрика, которая теперь не используется, когда-то была вызвана к жизни».
Тут траурная процессия пришла в движение, и дирижёр распада поднялся на подиум и дирижировал в последний раз. А его ассистент устроил гром на жестяной обивке катафалка. И в то время как пахучая процессия удалялась по улице, слышались слова хористов:
И священник ковырялся церковным крестом в гробу, поправляя останки, в то время как ассистент гремел, а дирижёр распада дирижировал:
Над его усталой головой Пускай парит всё то, что он успел насобирать».
55
На немецком название написанной в 1919 г. главы – “Der Verwesungsdirigent” – очень близко названию пьесы Готфрида Бенна “Der Vermessungsdirigent” (Дирижёр измерений), изданной тогда же. В главе зашифровано ещё несколько отсылок к пьесе Бенна. Взгляды Бенна и Балля, знакомых друг с другом ещё до написания «Тендеренды», во многом пересекались: в начале 1910-х – обоюдный интерес к Ницше, увлечение романом К. Эйнштейна «Бебюкин», сходное скептическое отношение к обыденному языку.