И большие привидения смеялись, и у крышек гробов трещали скулы. Ибо великая погибель снова была тут как тут. И Бульбо опустился на колени, воздел руки к небу и возопил:
«Избави нас, Боже, от чар колдовства. Вынь, о боже, наши закоптелые рты из поганых вёдер, сточных желобов и выгребных ям, на которых мы помешались. Избави нас, Господи, от нашего пребывания в помоях и отхожем месте. Наши уши окутаны газом йодоформ, в наших лёгких пасётся толпа винных грузчиков и личинок майского жука. Нас забросило в царство глистов и идолов. Крик об избавлении берёт верх.
Огненными палками они колотят твоих архангелов. Они заманивают твоих ангелов на землю и делают их толстыми и негодными к применению. Там, где ад граничит с раем, они сваливают своих пьяных в твою обетованную землю, и там звучат йодли Вагнера, вигалавейа, in Germano panta rei[44].
Твоя церковь стала домом насмешки, домом позора. Они называют нас богохульниками и наглыми гностиками. Однако из-под полноты плоти проглядывают их хулиганские и звериные морды. Как можно их любить? В выдвижных ящиках размножается число найденных эмбрионов, и в постелях нежится жирный увалень.
Они больше не замечают мумию в гамаке, забальзамированную рухлядь членов и бациллы холеры в пазах контрабаса. Нет больше юшки, каплющей из дымохода, и прогнившего ума отца семейства. Ещё в материнской утробе они продают друг другу вечную жизнь.
Они спекулируют пшеничной мукой, предназначенной для твоего святого причастия, и полощут себе горло кислым вином, которое должно было изображать твою кровь. Но ты прощаешь нам нашу низость, якоже и мы обещаем, что оставим до´лги наша.
Я мог бы пребывать и в другом времени. Но что мне пользы с того, Господи? Смотри, я осознанно укореняюсь в этом народе. Подобно цирковому голодарю я питаюсь аскезой. Но теории относительности недостаточно, как и философии “как будто”[45]. Наши памфлеты больше не производят впечатления. Явления экспансивного маразма множатся. Все шестьдесят миллионов душ моего народа просачиваются из моих пор. То твой крысиный пот, Господи. И всё-таки, спаси, помоги нам, духовный отец наш!».
Тут из уст Бульбо вывалился чёрный сук, смерть. И его бросили в гущу привидений. И смерть топталась по ним и плясала на них.
Господь же сказал: «Mea res agitur[46]. Он исповедовал эстетику чувственных ассоциаций, которые привязаны к идеям. Философию морали в гротесках. Его панацейка усваивается сладко». И он решил тоже плясать, потому что моление пришлось ему по вкусу.
И Бог с праведником плясал против смерти. Три архангела завили ему парик высотой с башню. И Левиафан свесил свою задницу с небесной стены и смотрел на происходящее. А над причёской Господа колыхалась корона высотой с башню, сплетённая из молений иудеев.
И поднялся ураган, и чёрт забился в тайные покои позади танцплощадки и кричал: «Серое солнце, серые звёзды, серое яблоко, серая луна». Тут солнце, звёзды, яблоко и луна упали на танцплощадку. Но привидения съели их.
Тут и говорит Господь: «Аулум бабаулум[47], огонь-пли!» И солнце, звёзды, яблоко и луна вырвались из утробы привидений и снова встали на свои места.
Тут смерть стала дразниться: «Ecce homo logicus![48]» и взлетела на верхнюю ступень. И разверзла свой Великий ароматизатор, чтобы доказать свой авторитет.
Тут Господь поразил её по голове таблицей категорий так, что голова со звоном разбилась на куски, и продолжал плясать с мужскими вывертами и проворными петлями. Смерть же растоптала таблицу категорий, а привидения съели её.
Тут смерть сделала пепловый дождь из стружки птичьего рагу, которая предназначалась для гробов, и воскликнула: «Chaque confre`re une blague, et la totalitе´ des blagues: humanitе´»[49]. И хрустнула при этом гробовыми крышками своих скул. Опилки же разлетелись вокруг, но привидения подъели их.
Тут Господь опустил трубу долу и воскликнул: «Сатана, Сатана, бунт!»[50] И появился красный палач, ложное его величество, и убил смерть так, что ни один человек больше не мог её опознать. И привидения съели её.
Но вот они стали весьма могущественны и закричали: «Подать нам сюда жареного поэта!»
«Корова, ты наша!» – сказал чёрт.
«Свобода, братство, небо, ты наше».
«Нашество и скаредность, – говорил чёрт, – а как ещё назвать это?»
Тут Господь предоставил им жареного поэта. Но привидения расселись кружком, стерилизовали его, сняли с него кожуру, выщипали остья перьев и съели его. Тут оказалось, что облатки служили ему пуговицами, на которых держались его штаны, гортань оказалась несбродившей, мозги ароматными, но с криво перевязанной пуповиной. И младшее из привидений держало над ним заупокойную речь:
47
Подражание глоссолалии, имевшей для Балля большое значение в экспериментах с фонетической поэзией.