Она внимательно посмотрела на него. Сатианет следил за ней искоса — не иначе, снова провоцировал на спор. Татьяна Викторовна глубоко вздохнула, почти моментально утихомирила зачастившее сердце.
— Вы правы, Тсалит, — сказала спокойно. — Я — не воин. Я врач.
Больше не было произнесено ни слова. Два совершенно разных существа, отличавшихся друг от друга анатомией, физиологией, нравственностью, моралью и верой, вкусовыми и эстетическими предпочтениями, стараясь не замечать друг друга, смотрели вперёд: туда, где разворачивались в темноте разноцветные спектры звёздных мантий, где неведомые сирены пели свои гибельные песни, а война без устали и отдыха собирала жертвы по обе стороны призрачного фронта. Но, даже несмотря на все различия, у старого броненоссера с Сатианы и женщины с планеты Земля было нечто общее. Оба любили смотреть на звёзды. И в этом странном совпадении нашлось место для глупого, нерационального чувства, называемого надеждой.
Часть вторая
Через три суточных цикла Татьяна Викторовна сообщила пациенту, что готова провести финальную нейротерапию в зоне плечевого свода, после чего — отпустить Тсалита восвояси. За прошедшее время оба вели себя предельно корректно, за завтраком и ужином разговаривали на отвлечённые темы, не касаясь военных действий. Единственное, к чему вернулся сатианет, так это к вопросу силы веры в Божественную Сатиану.
— Искренне верить можно лишь в то, что близко и понятно, Лу-Танни, — пояснил он в один из вечеров, сидя рядом с ней в смотровой. — Неведомые силы, невнятные образы, непонятные энергии — это, конечно, выглядит грандиозно и обладает определённой долей устрашения для верующих, но это вера для… — сатианет совершенно по-человечески постучал себя по голове, — а не для… — последовал гулкий удар в грудь. — Такая вера основана на страхе перед неизведанным, страх же — чувство негативное, разрушительное.
Татьяна давно уже отвернулась от звёзд и смотрела на Тсалита со всё возрастающим удивлением.
— Что? — буркнул тот, поймав её взгляд. — Вы опять не согласны со мной?
— Пожалуй, согласна, — медленно сказала она. — Но мой опыт веры слишком мал, чтобы я могла предоставить вам свои доводы за или против. Просто, я знаю — то, во что мы верим сердцем, сильнее всего остального. Но иногда ошибается и сердце…
Она внезапно замолчала. Резко, словно из дальнего, медвежьего угла памяти, посыпались заживо похороненные воспоминания о первых месяцах после гибели Артёма. Тогда сон бежал от неё, и чем сильнее она хотела спать, тем меньше минут проводила в ватной темноте небытия, внутри которого жизнь текла по-прежнему: Артём не погиб, а просто ушёл в вечернюю смену, оставив ей на холодильнике записку со смешными, ласковыми словами. Там она возвращалась с суточного дежурства и ложилась в пустую постель, которая была пустой только потому, что он собирался забежать с утра в магазин, и потому должен был прийти позже. Там сердце замирало ожиданием его бережного поцелуя сквозь завесу сновидений, тепла его тела рядом. И она отчаянно верила во сне, что когда откроет глаза — увидит спящего мужа, сможет протянуть руку, чтобы коснуться его лица, тёплого, живого… Потому каждое пробуждение казалось ей страшной ошибкой, она начинала ненавидеть себя за них, за каждое по отдельности и все, вместе взятые. От недосыпа перед глазами простирались ассиметричные жёлтые пустыни, в которые мир был раскатан тоской, а бесконечные ртутные капли отчаяния тягуче стекали со всех поверхностей. Татьяна воспринимала окружающее сквозь нереальные, многомерные пейзажи, построенные болезненным сознанием. Они сильно напоминали картины Дали, которого и она, и Артём, не сговариваясь, не понимали и терпеть не могли. Более того, Татьяну Викторовну феерическое воображение художника пугало. В своих изображениях Сальвадор использовал всю извращённую палитру собственного разума, кричал об одиночестве, в котором не было места мудрости, о человеке, яростно мечтавшем преодолеть диктат времени, но павшим под его обыденным касанием, именуемым смертью, о памяти, которая тоже развеется прахом, ибо не может быть вечной…
Голову сжали невидимые ладони. Сдавили безжалостно и неумолимо. Огненная петля спала с висков на горло, ниже, захлестнула грудь, едва не остановив сердце. Татьяна попыталась вскочить на ноги, испуганная болью и удушьем, наступившими почти одновременно, но вместо этого сползла с кресла. С удивительной для такого тяжёлого тела прытью, Тсалит бросился к ней, успев подхватить, чтобы она не ударилась головой об пол. Он держал её одной рукой, прижимая к своему нагрудному панцирю. Татьяну били жестокие судороги, глаза закатились, из-под полуприкрытых век виднелись голубоватые белки, на губах показалась пена. С потолка опустились силовые щупы, перехватили тело у сатианета, прижали к полу, блокируя, повернули набок и крепко зафиксировали голову. Тсалит неожиданно замер, словно прислушался. Поднялся, бросился из смотровой, направляясь к медицинскому сектору. Внутри мигал один из лабораторных столов — там ассистирующие щупы набирали в инъектор ярко-синюю жидкость. Сатианет выхватил у них инъектор и метнулся прочь. Действуя, не задумываясь, активировал прибор, прижал к шее Татьяны, отшвырнул в сторону, наклонился над ней, внимательно следя за побледневшим, покрытым испариной лицом. Лекарство подействовало быстро. Она задышала со всхлипом, часто и неглубоко, закашлялась, сделала попытку повернуться на бок. Щупы отпустили Татьяну, броненоссер наоборот, перехватил, положил её голову себе на колени, терпеливо дождался, пока взгляд не станет осмысленным. После чего встал, одной рукой легко закинул её себе на плечо и куда-то понёс.