Торжественно загудели трубы, распугав птиц, грохнула барабанная дробь, распорядитель церемонии начал оглашать первый приговор. Судя по тому, что плаху закрывало белое траурное полотно, а палач в такой же белой маске держал в руках двуручный меч, а не топор, сейчас казнили благородных.
Увы, но человеческая природа решительно не желала меняться к лучшему. Этот грустный вывод я сделал после первой же экзекуции — ну скажите, кто просил начальника одного из шамарских департаментов, пожилого и представительного отца семейства, продавать секретные бумаги казначейства в Офир? Был схвачен с поличным. Приговорен. Как дворянин (и даже граф!), казнен с почестями — после мгновенного, мастерского удара мечом голова со стуком покатилась по доскам эшафота, а толпа восторженно взвыла и захлопала в ладоши.
— Вот вам и высоконравственная пиеса… — откомментировал Конан. — Под банальным названием «Что такое государственная измена и чем она кончается».
Пропитанную кровью ткань на плахе заменили, и печальный спектакль продолжился. Вслед за первым казнимым голов лишились: отравитель любимого дядюшки (наследства ему было не дождаться!), оскорбитель величества (этот красавчик громогласно поносил царствующего государя и призывал к мятежу. Конан, услышав приговор, только хмыкнул), и мелкопоместный барон, по глупости ограбивший вместе со своей дружиной купеческий караван на Дороге Королей. Иной за подобный проступок отделался бы вечным заключением в своем замке, но Дорогу оберегала пресловутая «воля короля», который гарантировал всем проезжающим безопасность и свою защиту. Приравнено к оскорблению величества — голову долой!
— Все правильно, — пожал плечами Конан. — На мой взгляд, все приговоры обоснованы, никакого самодурства или ложных обвинений. Если бы эти болваны подали мне прошение о помиловании, результат был бы тот же — смерть. Ой, Хальк, не надо морщиться! Я знаю, что ты хочешь сказать. Сам, мол, в старые времена разбойничал да чужими секретами торговал? Было дело, не спорю. Но теперь я король, а не бездомный наемник. И должен мыслить как король. Кроме того: наказывают не того, кто украл, а того, кто попался. Я же старался не попадаться…
Палач в это время передал клинок помощнику и взялся за топор с необычно длинным топорищем. Плаху не стали застилать чистой тканью — настала очередь простецов.
— Дальше будет скучно, — уверенно сказал киммериец. — Пошли отсюда.
Мы начали осторожно пробираться к лесенке, ведущей на трибуны, осторожно распихивая локтями сгрудившихся благородных зрителей и извиняясь перед дамами. Внезапно Конан замер.
— Что такое? — тихо сказал он сам себе и резко развернулся в сторону эшафота.
— …Сим винится и обвиняется в черном колдовстве и причинении… — раздельно и громко вещал глашатай, но Конан его не слушал. Взгляд был прикован к человеку, которого вывели на эшафот.
— Эй, пошли, — я подтолкнул варвара локтем, но тот лишь отпихнулся. — Да в чем дело-то?
— Не слышал, какое имя назвал распорядитель? — очень быстро спросил меня Конан.
— Какой-то Гва… Гвайнард, что ли? Вроде так, сударь, — подсказал стоявший рядом толстый господин с баронской цепью на шее. — Злая магия, торговля гнусными зельями и все такое прочее. Слушать надо внимательнее, ваша милость.
И тут произошло такое, что у меня глаза на лоб полезли. Похоже, эту сцену в Шамаре будут помнить долгие десятилетия, благо прежде ничего подобного в истории здешних печальных церемоний не случалось. Скандал! Да какой!
Обвиняемого уже вели к плахе. Конан коротко выругался под нос, выхватил из-за обшлага моего рукава торчавший оттуда белый кружевной платок и взревел так, что у меня уши заложило:
— Именем короля! Помилование! Остановить казнь! Милость короля!
При желании киммериец умел вопить так, что собаки падали замертво, маленькие дети глохли на всю жизнь, а дамы падали в обморок на срок не меньше суток. Приблизительно так получилось и на этот раз — дикий вопль Конана вызвал изрядное замешательство: по стройным рядам гвардии пробежало невнятное шевеление, окружавшие нас дворяне инстинктивно отступили на шаг назад, подозревая, что здесь кроется некая жуткая крамола, палач на эшафоте опустил топор, а герцог Раймунд медленно и грозно поднялся со своего кресла под балдахином.