Всеволод вернулся со своего участка с двоюродными братьями и своим старшим сыном Михаилом. По традиции они сожгли чучела завершившегося сезона, прежде чем вместе помочиться на угли. Как только они подошли к ферме, навстречу им вышла женщина в длинной зеленой юбке, закутанная в черную шаль. Это была его тетя Генриетта, которая была для него как мать.
— Он хочет тебя увидеть, — просто сказала она, прежде чем исчезнуть в сумерках, как призрак.
Всеволод несколько секунд смотрел на свою большую семью, счастливую, веселую.
По крайней мере, так оно есть, подумал он. После всех этих усилий они вполне заслужили немного беззаботности и развлечений.
Урожай в этом году был довольно скудным из-за дождя, и праздновать было особо нечего; и все же именно для того, чтобы сплотить свой клан и заставить их забыть о злоключениях природы, Всеволод решил устроить празднование с большой помпой.
Он позвонил Михаилу, и они направились к дому патриарха семьи: Бабакаю Латыпову. Старик ел один. Резкий и холодный ночной воздух был бы пыткой для его костей, обглоданных старостью.
— Хм, пахнет молодой плотью. Это ты, Михаил? — спросил старик, положив вилку и поправляя на плечах накидку из грубой шерсти, в которую он завернулся.
Мякоть ягненка была такой нежной, что таяла под языком, что позволяло ему есть ее, несмотря на беззубый рот.
— Да, это я, — ответил подросток.
— Ты правильно сделал, что взял его с собой, Всеволод. Однажды Миша займет твое место. Это мальчик, у которого есть нервы.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Всеволод.
— Да. Я наслаждаюсь вечеринкой отсюда… Даже если праздновать нечего.
— Я знаю, но я подумал, что…
— Ты поступил очень хорошо, это не то, что я говорю. Твоя двоюродная сестра вчера родила мертворожденного ребенка.
— Я слышал.
— Сообщи тете Эмилии, — сказал старик. − За один только год это уже второй раз, когда это происходит с нашими женщинами. Для сообщества это предзнаменование смерти. Особенно после такого плохого года, как этот. Такого засушливого года не было со времен конца сороковых. Вот уже несколько недель мне снятся плохие сны. В этих сновидениях я вижу дым и огонь… Дует ужасный ветер, Всеволод. Наступают плохие времена.
— Что еще ты видел? − спросил подросток.
— Я видел пожары, взрывы, разрушения… Ты думаешь, я схожу с ума?
— Вовсе нет.
Всеволод очень уважал Бабакая. Тот был практичным хозяином, человеком, у которого было чутье животного, и не только на земные вещи. Наоборот, со старостью и слепотой он утверждал, что чувствует растущую близость с духовным миром и невидимой природой, которая его окружала, как будто он стал медиумом, человеком, способным видеть души умерших.
— Мы должны усмирить ярость земли, − продолжал старик, − мы должны сделать это на благо нашей семьи.
— Не волнуйся, Бабакай. Я собираюсь это сделать.
— Вы собираетесь это сделать. Я хочу, чтобы Михаил поехал с тобой.
— Но…
— Если он достаточно взрослый, чтобы убить барана, который будет украшением вашего сегодняшнего ужина, и уж тем более, чтобы выпотрошить христианина, это значит, что он достаточно взрослый, чтобы защитить свою семью.
— Конечно.
— А теперь идите и выпейте за меня тоже.
Оказавшись на улице, уже по дороге к виноградникам, Михаил с любопытством спросил своего отца:
— Что он хочет, чтобы мы сделали?
— Дело, — только и смог ответить Всеволод, у которого сразу испортилось настроение.
Глава двадцатая
Это было все равно, что оказаться в ловушке кошмара, который, как будто никогда не закончится. Как бы она ни старалась, ее тело не отвечало на ее мысленные запросы, не слушало ее. Это было ощущение полной беспомощности, оцепенения, сковывавшего конечности и мышцы: как чистилище между жизнью и смертью. Чем больше она старалась пробудиться от этого тревожного сна, тем глубже погружалась в него.
Все ее возможности, умения, навыки покинули ее.
Осталось только одно: обоняние. Находясь в этой летаргии, когда она находилась во власти сил, не зависевших от ее воли, Диана Гурджиева сумела уловить отчетливый запах сырости и затхлости, едкие запахи земли и мокрых веток, настолько сильные, что они затмили сильный запах свернувшейся на земле крови. Ей пришло в голову, что ее похитили и спрятали где-то в лесу. Несколькими часами ранее она могла ощущать парализующий холод, припухлость и потрескивание губ в результате обезвоживания, шелест листьев на деревьях, колеблемых ветром где-то вдалеке, и крики ночных животных и птиц. Но теперь обоняние покинуло ее, как ранее зрение, слух, вкус и осязание. Сама память была теперь проблемой: она с большим трудом помнила свое имя. И только. Как будто она деградировала, секунда за секундой, к животному состоянию, когда остаются только телесные ощущения и инстинкты.