Старый жестянщик ловко управлялся с листком французской жести, нарезая его на ровные длинные полосы. Рядом в печи багровели угли и ворчал тигель с расплавленным оловом. Зажатые щипцами полосы жести быстро закручивались в кольца. «Здорово!.. — думал Кхэу. — Много ли надо, один вот такой мастер сразу бы оживил наш горный базарчик».
Четверо жеребцов, жевавших траву у коновязи, рядом с кузницей, вдруг, словно учуяв поблизости кобылу, громко заржали, а один даже встал на дыбы. Кхэу перебежал туда и, подперев щеку кулаком, застыл у дверей кузницы, глядя, как подковывают коня. Мерно вздыхал кузнечный мех. На почерневшем от грязи и копоти простенке висели образцы «местной продукции»: ножи, тесаки и даже сабли, сделанные на японский манер; рядом с оружием, лезвия которого зловеще отсвечивали в багровых вспышках огня, висели остро отточенные серпы — близилась жатва. Кхэу нравилось все в здешней кузнице. Дыхание мехов вздымало летавшую в воздухе пыль и золу. Но он не замечал этого, глядя с улыбкой на бородатого кузнеца, словно сроднившегося с раскаленным железом и звонким молотом, на маленькую девочку, державшую за повод смирную лошадь, которую должен был подковать кузнец.
Рядом с конем стоял давешний парень с седлом. Он улыбнулся Кхэу, как старому знакомому, и подошел к нему. Они разговорились и решили вернуться в кафе перекусить. Вдруг откуда-то появилась девушка, подававшая Кхэу крем, и окликнула его:
— Товарищ, а товарищ! Ваши сандалии готовы.
Он понял, в кафе есть еще одна дверь — прямо в сапожную мастерскую. Парень с седлом улыбнулся девушке и спросил:
— Винь, скажите, Кха часто бывает дома?
«Значит, ее зовут Винь…» — отметил про себя Кхэу.
— Мой брат нас не забывает, — сказала девушка. — Явился на днях, выкинул свои старые сандалии и обулся с ходу в кожаные ботинки, взял у отца прямо с «выставки». Отец ему говорит: «Ты что ж это? Вместо того чтоб мне, старику, подарить трофейные башмаки или сапожки, сам мои «образцы» таскаешь. Не дело это, дружок, не де-ло!..
— Наш дед, царь кожи и повелитель резины, это — отец Винь и Кха, — объяснил Кхэу новый приятель. — Кха раньше воевал в Хонгкуанге[160], потом в Тэйбаке[161]. Я тогда служил с ним в одной части. Помню, он все снабжал меня книжками и бумагой. «Я, говорит, повышаю твой культурный уровень…»
Ну вот, теперь и Кхэу был полностью в курсе дела. Он проникся еще большей симпатией к старому сапожнику и его дочке, — непосредственностью своей и усердием она напомнила ему старшеклассницу из тех школ, что открыты были в освобожденных районах.
Из кузницы кто-то крикнул:
— Эй, товарищ! Забирайте коня, подкован на все четыре!
Новый приятель Кхэу заторопился и, сколько тот ни предлагал ему съесть еще печенья, встал, распрощался и побежал через дорогу. Кхэу проводил его глазами и вдруг вспомнил, как он, качая головой, говорил: «Если уж повезет влипнуть в городе под бомбежку, труднее всего удержать коня. Да и с кормом бывает наплачешься: себе-то одному много ль надо, нароешь всяких клубней, корешков — и вроде сыт, а коню подавай траву да зерно…»
День угасал. По дороге мимо кафе вереницей шагали люди с корзинами и коромыслами.
— Не скажете, Винь, куда это народ повалил?
— На базар, куда же еще! В городе у нас базары веселые. За время эвакуации наша семья чуть ли не двадцать мест сменила, но таких базаров, как здесь, нигде не видали. Днем еще люди боятся самолетов, а вечерами на рыночной площади многолюдно и весело.
— Схожу-ка и я на базар. Утром мне не повезло.
— Обязательно сходите. Теперь самое время. И сандалии ваши готовы…
Народу в пригород набилось — не протолкнуться. Не верилось даже, что днем еще он застал здесь всего лишь двух или трех милиционеров, нескольких рослых чернокожих солдат из африканского подразделения да изнывавших от безделья брадобреев. Днем вокруг ничего не было, кроме груд битого кирпича, замшелой черепицы и густых древесных крон. Редкие прохожие слушали тишину и шелест листьев, и им казалось, будто здесь дикий нетронутый лес, где птицы спокойно вьют свои гнезда. Кхэу подумал даже, что все эти люди, спешившие с корзинами, коробами и коромыслами к рыночной площади, и впрямь похожи на птиц, слетевшихся к своим гнездовьям.
Шум голосов, обрывки восклицаний и разговоров текли в сумерках над дорогой. Сандалии из белой и черной резины, из невыделанной кожи шуршали по асфальту размеренней и звучнее, чем веники из листьев, которыми по утрам метут улицы. Люди шли вереницей, обгоняя друг друга, торопливо огибая груды кирпичного боя, кто-то задерживался на дороге посреди импровизированной толкучки, где под соломенными навесами торговали поношенным платьем и прочим старьем. Все направлялись к базару — пешком, на велосипедах, верхом. Старики, дети, женщины, мужчины толкали друг друга, перекликались и галдели. А сквозь толчею степенно и невозмутимо двигались быки; солдат вел их на веревке, привязанной к продетым сквозь ноздри кольцам. Люди проталкивались к быкам поближе, разглядывали, ощупывали их. Быки явно вызывали всеобщий интерес. Барышники семенили следом за солдатами, долдоня, как заведенные:
160