Немало сатирических, обличительных мест и в повести «Судьба Нгуена», написанной (кроме последней главы, названной автором «Вместо послесловия») до революции 1945 года. Вспомним хотя бы монологи Нгуена о конституции «будущего общества» и о благотворном влиянии богачей на искусство. А сколько горечи в описании нищих придорожных деревень, жители которых устраиваются на ночлег прямо посреди шоссе, моля небо о том, чтобы их во сне задавил автомобиль, избавив от беспросветного существования.
Любопытно, что и романтические новеллы Нгуен Туана (они составили второй раздел книги) не лишены социального подтекста. Вот перед нами рассказ «Непревзойденный палач». Сам по себе сюжет его достаточно ясно изобличает жестокость и бесчеловечность государственной машины. Но есть одна любопытная деталь: когда наместник с садистским упоением разъясняет высокому французскому гостю порядок казни, он сообщает, что, мол, казнимые сегодня преступники — «последние разбойники… из Байшэя». И тут цензор, немало, кстати сказать, потрудившийся над иными новеллами, снова дал маху. Наверное, его представления об истории ограничивались сроками действия спущенных сверху инструкций, и было ему оттого невдомек, что в Байшэе в конце XIX века четыре года подряд полыхало антифранцузское восстание, переходившее временами в партизанскую войну. Вьетнамскому читателю намек этот опять-таки был ясен.
Автор не придает обличительным мотивам откровенного, так сказать, дидактического звучания. Да он, понятно, тогда и не мог в легальной публикации этого сделать. Но была ли, спрашивается, в таком звучании художественно оправданная необходимость? Пожалуй, и не было. Вспомним, как Чехов (кстати, любимый писатель Нгуен Туана, которого он прекрасно перевел на вьетнамский язык) писал в свое время Суворину:
«Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно… Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя…»
Свою повесть «Судьба Нгуена» автор писал по частям, в течение пяти лет (1940—1945), и в ней довольно явственно ощутима эволюция его нравственных и художественных идеалов. Я думаю, не имеет смысла подробно разбирать ее здесь, так как написана она достаточно ясно и просто. Отмечу лишь, что повесть написана в то время, когда среди части вьетнамской интеллигенции да и в определенных слоях буржуазии были популярны ницшеанские мотивы любования «сильной личностью», утверждение «разумности» эгоизма и тому подобные «воззрения», смыкавшиеся порой с реакционной и фашистской пропагандой. Повесть Нгуен Туана разоблачает несостоятельность и ничтожность этого идейного хлама. Заключительная глава, построенная на, быть может, чересчур обнаженном приеме параллельных сопоставлений, тем не менее звучит достаточно убедительно, и закономерность выбора, сделанного героем, не оставляет у нас никакого сомнения. Повесть эта во вьетнамской прозе того времени — явление довольно своеобразное. Юмористическая манера письма, то мягкая и сдержанная, то доходящая до гротеска, кажется и сегодня удивительно современной. Любопытно, что это, пожалуй, единственное произведение Нгуен Туана, где и главный герой, и два второстепенных персонажа — писатели. Литературную позицию самого автора мы можем понять из его, так сказать, негативных оценок. И Нгуен, чье активное неприятие старой традиции и сугубо формалистические искания вызывают поначалу симпатию у автора, и Хоанг, лишенный творческой дерзости и погрязший в бесплодных и до глупости сентиментальных сентенциях своих нескончаемых мемуаров, и Мой, чьи выхолощенные писания излишне рациональны и лишены драматических коллизий и страстей, — все они в конце концов терпят творческий крах. И мы вправе предположить из этого тройного отрицания, что сам автор выбирает для себя другой путь — путь активного вторжения в жизнь, отображения напряженных и сложных ее ситуаций, описания реальных человеческих характеров. Да так, собственно, и написана повесть.