Задумываясь о публицистике Нгуен Туана, я всегда вспоминаю один наш разговор. Это было не так уж давно, когда в Северном Вьетнаме еще шла война. После прогулки на катере по порожистой Черной реке мы вместе с Нгуен Туаном устраивались на ночлег в бамбуковом доме на сваях. Сквозь щели в тонких плетеных стенках поблескивали звезды, висевшие над горами так низко, что казалось, их можно достать рукой. Мы долго спорили о нашем времени — стремительном, противоречивом и многоликом. Меня удивило тогда, как много знал об успехах человеческой мысли и прикладных наук писатель, проживший жизнь в стране, недавно еще числившейся в отсталых, и не раз на своем веку познававший «передовую цивилизацию» весьма конкретно — по ее достижениям в области разрушения и убийства.
Я понял тогда, что Нгуен Туан сумел сохранить и воплотить в своей публицистике все стилистические достоинства его повествовательной прозы, что он не только мастер многокрасочного и объемного изображения трехмерной «материальной среды», но и с поразительной свободой владеет «четвертым измерением» — временем. Каждый его очерк — это не просто некое событие, взятое само по себе, но — здесь, наверно, и начинается граница между газетным репортажем и художественной прозой — основное звено в «цепи времени», итог логической последовательности совершившихся фактов, а иногда — и ступенька в будущее. Нгуен Туана всегда интересует не просто «факт» в его, так сказать, документальной очерченности, но прежде всего то, что скрывается за каждым фактом — его исторический и духовный смысл. Он оценивает события по шкале человеческих ценностей. Вся публицистика Нгуен Туана сугубо «личная» — не просто в плане позиции автора, его выводов и оценок. В каждом его очерке автор — непременное действующее лицо, не наблюдатель, а соучастник происходящего. И потому каждый его рассказ, очерк несет в себе высокий эмоциональный заряд.
Нгуен Туан прозаик-документалист обращается не только, а порой и не столько, к интеллекту и здравому смыслу читателя, но к его чувствам и воображению. И, наверно, в этом секрет того, почему многие из самых его «злободневных» произведений читаются с интересом долгое время спустя после того, как формальная их актуальность теряет свою остроту. Его очерковые книги — художественное свидетельство двадцати семи лет вьетнамской истории: от первых боев с колонизаторами в конце сорок шестого и до победной весны семьдесят третьего, когда была защищена новообретенная свобода, и недолгого мира в промежутках между ними, когда были утверждены основы нового, социалистического строя. И оттого в публицистике Нгуен Туана ясно ощущается радость еще одной, третьей великой победы Вьетнама — над несправедливостью и косностью старой жизни, над противящейся творческим замыслам человека могущественной природой — победы, одержанной уже не силой оружия, а мощью труда и разума раскрепощенного народа.
Именно в его публицистике зазвучала в полный голос давняя его ненависть к мещанству, к миру наживы и алчности, к культу сытых желудков. Именно в публицистике нашел наиболее полное воплощение интерес Нгуен Туана к истории своего народа, к тому, что принято называть национальным характером, и присущее ему чувство интернационализма. Немалая часть зарубежных его очерков посвящена Советской стране и ее людям, ее славному прошлому и героическим трудовым свершениям.
«Жизнь свою, — сказал Нгуен Туан, — измеряю написанными страницами. Хороши они или плохи — судить другим. Я лишь стараюсь сберечь и приумножить все, что достойно любви моих соотечественников». Сегодня проза Нгуен Туана стала и нашим достоянием, и хочется, чтобы знакомство с нею принесло радость советскому читателю.
Мариан Ткачев
СУДЬБА НГУЕНА
Повесть
ДОМ НГУЕНА
— Эй, Нгуен!.. Нгуен!
Коляска рикши остановилась. С нее сошел человек с кожаным портфелем под мышкой. Лицо его выражало недовольство и удивление.
— Давненько я, брат, тебя не видел, — сказал окликнувший его мужчина. — Ты к нам и носа не кажешь. А тут еще слух прошел, будто ты строишь дом. Чего только люди не наплетут! Ты ведь не собираешься стать домовладельцем?