Под навесом восседали Беззубый мудрец и десятка два гостей. Хозяин доставал из сумки стихи с «кольцом», открывал «вставки»… Игра шла крупная на наличные деньги. Над осенней водой звучали стихи: одни, уверенные и звонкие, означали чью-то удачу; другие, негромкие и печальные, были эхом уныния и потерь. Они сливались в ясные и стройные созвучия, и чудилось людям, будто где-то неподалеку читают свои творенья сошедшиеся на поэтическое ристалище знаменитые стихотворцы.
Каждый вечер, когда затевалась игра, Ту садилась рядом с отцом. Она держала его сумку со стихами, вынимала оттуда полоски бумаги с начертанными на них словами и раскладывала на циновке. И время от времени, когда игрок выбирал очень уж неуклюжее слово и все-таки срывал банк, она, улыбаясь, глядела, как он подгребал к себе деньги, словно хотела сказать удачливому невежде: «Да, сударь, в жизни главное — везенье. А талант или знания, не правда ли, мало стоят?..»
Месяцы сменялись чередой — друг за другом, и молва о словесных играх под навесом Беззубого мудреца разошлась по всей округе. Но злые языки распустили слух о том, что хозяин якобы затевает эти игры, желая пристроить замуж свою великовозрастную дочь.
И теперь уж никто не видел, чтобы Ту, как бывало, вместе с отцом спускалась к реке и усаживалась рядом с ним под навесом. Беззубый мудрец сам читал старинные стихи, сам выкладывал на циновку бумажки с иероглифами. И неведомо отчего, но отныне он проигрывал игру за игрой.
ИГРА В СТИХИ
В последние годы правления государя нашего Тхань Тхая[117], когда в Поднебесной взошел на престол новый император, по всей округе Тхуэнхоа[118] гудела молва о трех веселых девицах.
Красотой ли, приятностью ль голоса, искусным ли обхождением — вдали от нескромных взоров и на людях — трое прелестниц долго украшали столичный город Хюэ. В ту пору правительство объявило во всеуслышанье, что наконец усмирены все мятежи и волнения. Но сумеречными беспросветными днями северо-восточный ветер приносил с границы запах пороховой гари.
И все-таки, что бы ни случалось на свете, здесь, у подножия стен запретного города[119], на реке, чью гладь никогда не тревожили волны и где лодочники обычно не поднимали своих парусов, каждый вечер появлялись три девицы и заводили песни, звучавшие от заката до восхода солнца. Старцы в полотняных одеждах, едва заслышав их песни, сходили к пристани, опершись на бамбуковые трости и устремив взоры на угасавшую над левым берегом Ароматной реки вечернюю зарю, начинали горько сетовать. Слезы, скатившись по сморщенным щекам, падали на песок, и он жадно впитывал соленые капли. Спешили вдаль текучие воды, время меняло облик прибрежий, и лишь струны дана да голоса трех красавиц неизменно звучали над Ароматной рекой.
Имена их исполнены были прелести и поэзии: первую звали Монг Лиен — Греза Лотоса, вторую — Монг Хюйен — Греза Струны, третью — Монг Тху — Греза Осени. По всему Хюэ мужчины, вошедшие в возраст, не тая друг от друга своего влеченья, только и говорили что о трех очаровательных Монг; восторженно щелкая языком, они твердили пущенную кем-то остроту: «Нынче столица троицей Грез гордится»[120].
Три прелестные Грезы безраздельно царили в мире столичных любителей музыки и пения. Каждую ночь доведенные до совершенства голоса их и их красота производили опустошенье на всех пристанях, разбросанных вдоль реки. Каждую ночь они звонко стучали деревянными дощечками фатя[121] и перебирали струны, заливаясь то и дело веселым смехом. Уловки эти должны были пуще прежнего распалить желания щеголей в синих одеждах, украшенных бляхами из слоновой кости — знаком чиновного звания.
Но однажды, прекрасной лунной ночью явился некий смотритель императорских гробниц и одержал победу над строптивым нравом одной из Грез. Монг Лиен — Греза Лотоса, покинув подруг, ушла следом за ним.
Улыбчивый рот, задушевный голос и десять проворных пальцев, дарившие прежде радость всем и каждому, стали отныне семейным достоянием. Впрочем, супруги — оба — взысканы были талантами.
Смотритель императорских гробниц и жена его никогда не задерживались подолгу на одном месте.
Да и самый род их занятий понуждал супругов вечно скитаться и странствовать. Словно паломники или бродячие купцы, исходили они из края в край всю землю Чунгки[122]. И всюду, куда бы ни забрели они, смотритель императорских гробниц открывал свою сумку, набитую стихами, и приглашал любителей игры ставить деньги на кон. А Монг Лиен перебирала струны дана и пела для избранных ценителей. Голос ее умножал радость выигрыша и подслащал горечь неудач.
118
120
Далее следовали тринадцать строк, исключенных из текста цензурой во время французского протектората, восстановить их не удалось.
121