— Пойду бельишко раскину. Может, проветреет к утру.
И она поднялась.
Фрол бросил папиросу, но остался сидеть на месте. Только спросил:
— Слушай, а все же таки... ради чего ты это со мной вдруг тут... такой разговор?
— Н-не знаю... — произнесла она неуверенно, вероятно, потому, что не могла до конца понять смысла его вопроса. — Жалко мне тебя, может. Человек ведь ты.
— Я-то?
— А как же... Озерко-то вон, сам говоришь, живое все же...
Курганов медленно встал, подошел к Клавдии почти вплотную.
— Во-он что! — протянул он с изумлением. Помолчал и прибавил, чуть склонившись к ней: — Интересно бы при свете в твои глаза поглядеть.
Это женщину вдруг не то смутило, не то испугало. Она сделала несколько шагов назад, остановилась, точно хотела что-то сказать. Но повернулась и быстро ушла к баракам.
Там, куда она ушла, было тихо, молодежь больше не плясала, не шумела. Оттуда доносился только тоскующий девичий голос:
Над землею солнце тихо поднимается...
Солнцем высвечены дальние края,
Где-то счастье, словно утро, занимается,
Где-то ждет меня любовь моя...
Песня была чуточку грустноватая и какая-то очень доверчивая.
Фрол, уронив тяжелые руки, стоял, ни о чем не думая. Ему только казалось, что если он пошевелится, то неминуемо спугнет песню, и она тотчас умолкнет.
Шли дни за днями, а погода не улучшалась. Унылое и промозглое небо теперь почти совсем не пропускало солнечных лучей.
Все заречье превратилось в сплошную хлюпь. Оттуда плыла на деревню теплая, сладковатая прель.
Захар по-прежнему несколько раз на день приезжал на луга.
Если он появлялся во время отдыха, бригадир Устин Морозов, работавший наравне со всеми, морщился, нехотя брал свои вилы, вздыхал тяжело:
— Поднимайтесь...
— Ты, дядя Устин... Председатель, что ли, виноват?! — воскликнула однажды с обидой Ирина.
Устин глянул на девушку — словно плетью мокрой хлестнул, но ничего не ответил. Вместо него на Ирину окрысился Илюшка Юргин:
— А что, панфары ему бить, что ли, за издев над людями?
— Фанфары, — насмешливо поправил Митька и добавил: — Музыка такая. Исполняется в торжественных случаях.
— И ты, Митька... — вздрагивая губами, повернулась к нему Ирина.
— Замолчи-ка ты, щенок, в самом деле, — негромко сказал Митьке отец и почему-то глянул на Устина Морозова. Тот, не поворачиваясь, сдержанно усмехнулся.
Ирина быстро-быстро задышала, сжала обеими руками вилы, будто хотела проколоть Юргина. «Купи-продай» приподнял мокрую верхнюю губу, утыканную кое-где толстыми и жесткими, как прошлогодняя пшеничная стерня, волосами, выдавил сквозь зубы длинную струйку слюны и, бесстыдно смакуя каждое слово, проговорил:
— Сучат ногами тут всякие... Ровно их за голую титьку щупают. — И демонстративно отвернулся.
В лицо Ирины будто ударился ком ослизлого, вонючего гнилья и растекся, не давая дышать. Вспыхнув от стыда и злости, она хотела что-то крикнуть, уже шагнула было к Юргину. Но Лукина положила руку ей на плечо, удержала:
— Не тронь ты их. Ну их, право... Подальше от грязи — чище будешь.
— Так ведь Устин кривится, как от зубной боли, едва председательская машина покажется. Бригадир ведь. А люди не слепые, видят. А этот... этот.
— Измотались люди, вот и плещет злость. Устин — он тоже человек, — сказала Наталья.
— И ты, Митька! — еще раз повернулась к нему со слезами на глазах Ирина.
Митька, колючий и зубастый, на этот раз виновато отошел прочь, как побитый.
В этот день, как, впрочем, и в другие, председатель, приехав, ничего не спросил, потому что все было ясно и так. Давно не бритое лицо его осунулось, подковки усов свесились, казалось, еще ниже. Спросил Морозов:
— Прогноз там... не изменился? Нет просвета?
— Переменная облачность, незначительные осадки, — ответил за Большакова агроном Корнеев, подъехавший на ходке почти одновременно с председателем.
— Незначительные! — поводил черными бровями Устин. — Останемся без сена, однако, Захар. Как в других бригадах там?
— Одна картина, — махнул рукой Большаков.
В безмолвии выкурили по папиросе.
Агроном Корнеев, чуть грузный, приземистый, напоминал увесистый пшеничный сноп. Вероятно, потому, что буйные рыжие волосы его рассыпались во все стороны, свешивались, как колосья, на круглый лоб, на виски. Сейчас из-под фуражки не выглядывало ни одной пряди, лоб его казался огромным, как булыжник.
Время от времени на этом лбу возникали неглубокие морщинки, потом исчезали.