— Матра приходила в дом Экриссара часто и добровольно, так она сама сказала. Она была там, Бабушка. Она была там, когда Экриссар допрашивал и пытал меня, когда он унижал и мучил меня — и этот мальчишка тоже там был. Они видели…все!
Потом, к ее неудовольствию, ее опять затрясло, а Телами стояла перед ней, голова немного склонена в сторону, сияющие глаза сужены, холодная, оценивающая, судящая — какой Бабушка никогда не была при жизни.
— И что ты собираешься сделать?
— Справедливость! Я хочу справедливости. Я хочу осудить тех, кто это сделал мне. Они все должны умереть. Они должны страдать, как я страдала, и они должны умереть от стыда.
— Кто?
— Они!
Неестественные глаза моргнули, слегка затуманились, а потом появились опять. — Ты не можешь, — прошептала Бабушка. — Это в корнях. Ты хотела умереть от стыда, но вместо этого выжила, и теперь злишься. Ты никак не можешь простить себе, что осталась в живых.
— Нет, — настаивала Акашия. — Мне не нужно никакого прощения. А им нужен суд и справедливость.
— Если даже ты сумеешь уничтожить Матру, это не изменит твоего прошлого или будущего. Как и уничтожение Звайна. Сделанная или рожденная, жизнь должна продолжаться. Чем ты сильнее, тем труднее тебе выбрать смерть.
Не всякий так целеустремлен и решителен, как ты, Каши. Некоторые из нас хотят остаться в живых, а пока мы живем нам надо как-то поддерживать себя. Насмешливое лицо Павека появилось в Памяти Акашии, повторяя мысльТелами.
— На тебя напала испорченность, тебя почти уничтожили, унизили, ты хотела умереть, но ты выжила, несмотря на все. А теперь ты хочешь наказать Матру за свое собственное падение и называешь это справедливостью. Если судить так, как судишь ты, Матра совершила то же самое единственное преступление, что и ты: она выжила, несмотря на то, что не имела на это право!
Да, Павек и Телами показали ей саму себя в жестоком зеркале. Акашия тряхнула волосами и, в первый раз за все время, отвела глаза.
— И где тогда моя справедливость? Спящая или не спящая, я была пленницей в той комнате, и он запер меня там. Я не могу это забыть. Я не хочу этого простить. Это не правильно, что все эти невидимые шрамы, весь стыд и позор достался мне.
— Правильно, не правильно — мало что можно сделать с этим, Каши-Правильно — это все, что мне осталось! — воскликнула Акашия с такой мукой, что безусловно разбудила всю деревню. Казалось, что каждый ее мускул напрягся, каждый нерв заболел, все тело стало одной смертельной раной. Какое-то мгновение она молчала, потом, немного остынув, сказала, — Все вокруг темно. Я вижу солнце, но не свет, я сплю, но не отдыхаю. Я проглотила его зло и выплюнула на него обратно, — горько прошептала она. — Я вывернулась наизнанку, и он ничего не узнал от меня. Ничего! Каждый день я вижу этого мальчишку и вспоминаю. И вот пришла она, чтобы посыпать мне соль на раны. Они узнают. Они должны узнать, он сделал мне. А тем не менее они спокойно и мирно спят.
— Действительно?
Она поджала губы, отказываясь отвечать.
— Действительно? — повторила Телами, ее голос ветром пронесся через память Акашии.
Судя по словам Руари, Звайн спал ничуть не лучшее ее самой. Из-за своих внутренних проблем она поссорилась со своим самым лучшим другом, своим младшим братом.
И вот в Акашии сломалась что-то давным давно сжатое. — Я устала, Бабушка, — тихо сказала она. — Я посвятила себя Квирайту. Я живу для них, но им, похоже, все равно. Они делают то, что я говорю им, но при этом постоянно жалуются. Они жалуются, когда пользуются своими орудиями во время занятий с оружием. Я должна напоминать им, что они были совершенно беспомощны, когда появился Экриссар. Они жалуются на стену, которую я приказала построить. Они говорят, что им приходится слишком много работать и это отвратительно-Но это все для защиты их самих! Я не дам никому навредить им. Я остановила торговлю с Уриком. Никто не ездит в Урик; никто и не поедет, пока я жива. Я остановлю торговлю с Бегунами Луны…если я сумею убедить их, что у нас есть все, в чем мы нуждаемся.
Акашия подумала об аргументах, которыми она пыталась убедить Квиритов, как фермеров так и друидов. Они не поняли — они и не могли понять, не пройдя через ужас тех дней в доме Элабона Экриссара.
— Одна, — сказала она скорее себе, чем Телами. — Я всегда одна.
— Одна, — проворчала Телами, и звук ее слов резанул по душе Акашии, как остро отточенный нож. — Конечно ты одна, глупое насекомое. Ты сама повернулась спиной ко всем. Жизнь не закончилась в Доме Экриссара, ни твоя, ни чья-либо другая. Стены не защитят ни от прошлого, ни от будущего. Если ты жива, так живи. Ты молила меня о совете — да, я слышала тебя; я всегда слышу тебя — хорошо, вот мой совет. Дай им идти, Каши. Пускай идет Павек, пускай идет Руари. Пускай они идут с твоим благославлением, или сама иди с ними.
— Нет, — прервала ее Акашия. Она потерла руки, прогоняя неожиданный холод. — Я не могу. Павек — Герой Квирайта. Деревня верит в него. Они все потеряют мужество, если он уйдет — особенно если он уйдет в этот вонючий Урик, и не вернется. А женщину я осужу. Если я смогу открыть, кем она является на самом деле, он не пойдет за ней. Он останется здесь, в том месте, к которому принадлежит. Они все останутся здесь.
Кровать скрипнула, когда Телами уселась рядом с Акашией. У нее не было ни пульса ни дыхания, но ее руки оказались достаточно теплыми, чтобы прогнать холод.
— Наконец мы добрались до корня: Павек. Павек и Руари. Они оба знают, что случилось. Ты почти не в состоянии видить ни одного из них — или думать, что они могут уйти от тебя. Было бы намного проще, моя дорогая, если бы все герои Квирайта были бы мертвы: Йохан, Павек, Руари и Телами — все были бы похоронены глубоко в земле, где их никто не видит, но с любовью вспоминает.
Несмотря на все свои самые лучшие намерения, Акашия кивнула, и слезы унижения выбежали из ее глаз. Она сжала кулаки, сжала так сильно, что стало больно, настолько больно, чтобы боль затемнило лица со шрамами, которое она видела своим внутренним взором. — Он — Они выбрали мальчика. Они жалеют только его, — прошептала она. — А теперь они выбрали еще и эту…женщину, Матру.
Она смахнула слезы обратной стороной ладони, но они продолжали течь.
— Жалость? — Бескровная рука была тепла, но голос по-прежнему холоден и беспощадно честен. — О какой жалости ты говоришь? Никто не просил ее, никто и не давал ее. За стенами твоей хижины я вижу, как жизнь продолжается. Я вижу страсти. Я вижу любовь и дружбу там, где раньше не росло ничего. Но я не вижу никакой жалости, не вижу и людей, уставившихся в прошлое, которое лучше забыть.
— А я не хочу забывать. Я хочу мою жизнь обратно. Я хочу жить так, как жила раньше.
Это было глупое желание — жизнь невозможно повернуть назад — но честное, и Акашия надеялась, что Телами что-нибудь скажет. Она надеялась, что Телами найдет слова, которые заставят Павека и Руари остаться в Квирайте.
— Дай им уйти, — вместо этого сказала Бабушка. — Сломай стену в себе.
— Ничего не изменится, никогда не будет так, как было.
— Ничего не изменится, если ты сама не захочешь, чтобы что-то изменилось.
— Я не могу захотеть?
— А ты пыталась?
Она покачала головой и расплакалась, впервые за все это время, но не потому, что она пыталась и не сумела, но потому, что было так просто забыть, жить и смеяться как если бы ничего не изменилось — пока одно слово, или жест, или тень в уголке глаза не встряхивала память и она опять смотрела на черную маску Элабона Экриссара.
— Засмейся над ним, — посоветовала Бабушка, после того как старый призрак заглянул в ее мысли. — Побегай по нашим полям и рощам, понюхай наши цветы, и когда он появится — засмейся над ним. Покажи ему, что у него нет власти над тобой. Он сбежит, вот увидишь.
Еще больше слез. Каши глубоко вздыхает и задает самый больной, самый мучительный вопрос, — Бабушка, почему — почему ты дала ему свою рощу?