Молодой генерал был холост и нуждался в друге-советнике.
Но Настасья не могла ничем помочь графу в его государственных соображениях: она вся ушла в управление поместьем и постоянно докучала Аракчееву докладами о лености и неповиновении грузинских крестьян. Всего лишь четыре года прошло, как из дворцовых крестьян они стали крепостными «Ракчеева», как звали они нового своего помещика, а им стало жить тяжелее, чем солдатам, теснее, чем монахам в самом захудалом скиту. Граф завел для них солдатские порядки: каждому определено было, когда спать ложиться, когда Богу молиться, когда что есть и пить, когда какую работу справлять, и если не было установлено, когда и что думать, то за лишними словами было много охотников следить и доносить или самому «высокографскому сиятельству», или Настасье Федоровне, которая была еще строже, чем сам генерал. Наказания были нещадные, а работы тяжкие: Аракчеев тогда обстраивал свое Грузино, воздвигал себе дворец и начал постройку собора. Но как ни был Аракчеев жесток, как ни любил он строгое соблюдение раз введенного им порядка, но со времени постигшей его царской опалы он стал мягче относиться к крестьянам: знал он, что император был доступен к их жалобам на помещиков, и боялся их доносов, которыми не замедлили бы воспользоваться его многочисленные враги. Присмирел «Ракчеев», и крестьяне, даже сама Настасья Федоровна, не могли надивиться, какие иногда милостивые решения изрекал он, в частые минуты страха и душевного смятения, в ответ на доносы управительницы.
В мрачном настроении духа Аракчеев встретил воскресенье 10 марта 1801 года. Весь день не выходил он из своего дворца, даже не был в церкви у обедни. Думал он, к кому бы можно ему было послать в Петербург за вестями, и не мог придумать. Утром являлся к нему исправник осведомиться о здоровье опального графа, но Аракчеев знал, что ему нужно, знал, что исправнику приказано держать его под негласным надзором и о всех речах его доносить; поэтому он остерегался в беседах с ним и говорил лишь о хозяйственных делах. Вечером Аракчеев занялся у себя в кабинете подсчетами расходов по грузинским постройкам, когда вдруг вбежала к нему впопыхах Настасья Федоровна.
— Батюшка граф, — сказала она — к вам приехал из Петербурга незнаемый человек, придворный служитель, говорит, и вас видеть требует. Привез, говорит, письмо.
Но не успела Настасья Федоровна произнести эти слова, как в комнату ввалился занесенный снегом в медвежьей шубе посланец и, поклонившись Аракчееву, подал ему маленький, свернутый углом и запечатанный пакет.
Уже Аракчеев готов был обругать дерзкого посланца, но взгляд на письмо и печать поразил его удивлением и ужасом, и он остался с раскрытым ртом. Печать была императорская, а на пакете рукой императора написано было два слова: «Графу Аракчееву». Искоса взглянув на посланца, Аракчеев признал в нем камердинера государя, Ивашкина, и, все еще держа в руках царский пакет, спросил дрожащим голосом:
— Почему не с фельдъегерем?
— Так мне повелено было, — сказал Ивашкин, оглянувшись на любопытно смотревшую на него Настасью Федоровну.
Аракчеев выслал из кабинета свою хозяйку и затем осторожно вскрыл письмо, стараясь не повредить печати. В нем заключались немногие, но знаменательные слова, написанные неразборчивым, нервным, но крупным почерком императора Павла:
«С получением сего извольте, граф Алексей Андреевич, ехать в Петербург и явиться ко мне.
Смутно смотрел на эти строки Аракчеев и не знал, что ему и думать. Что означает этот призыв грозного государя? Гнев или милость? Помутневшими глазами впился он в Ивашкина, стараясь на лице его прочесть решение этой тяжелой загадки. Мысль о враге, графе Палене, прежде всего явилась Аракчееву.
— Кто дал тебе это повеление и почему привез его не фельдъегерь? — снова спросил Аракчеев.
— Дано оно мне лично государем императором. Его величество повелел мне доставить его тайным образом вашему сиятельству, дабы никто о сем не ведал, и обратный путь в Петербург держать вместе с вашим сиятельством, — ответил Ивашкин, медленно, отчетливо выговаривая каждое слово.