Великий князь обнял его и тотчас уехал. Нечего и говорить, в каком волнении оставил он Тимашева. В тот же день у Тимашева на дворе стояли две тройки лучших лошадей, а другие две, для подставы, у Красного кабачка на петергофской дороге. Мореходное судно у Кронштадта заготовлено было, вероятно, адмиралом Чичаговым.
Вечером в тот же день, часов около девяти, кибитка Аракчеева уже была у Московской заставы. Въезду в Петербург мешал лишь опущенный шлагбаум. В кибитке уже не было Аракчеева. Вместе с Ивашкиным его грубо позвали в кордегардию и объявили ему, что он арестован по высочайшему повелению, объявленному графом фон-дер-Паленом. При этом известии тусклые глаза Аракчеева с неописуемым выражением злобы остановились на полицейском офицере, и он сквозь стиснутые зубы произнес:
— Я имею собственноручное повеление государя явиться к нему тотчас же по прибытии в Петербург.
— Не могу знать, ваше сиятельство. Мне велено вас из-под ареста не выпускать впредь до нового высочайшего повеления.
— Попала говядина во щи, — шутили вполголоса солдаты, намекая на красные отвороты мундира Аракчеева и радуясь его унижению.
Ивашкин думал, что приказ об аресте не относится к нему, и сделал движение, чтобы выйти из кордегардии.
— Нет, брат, оставайся и ты. Велено арестовать всех, кто будет с его сиятельством, — сказал офицер. — Даже ямщика задержим. А там, завтра, разберут.
Ивашкин с отчаянием смотрел на Аракчеева, которого длинная, сухая фигура среди солдат и будочников, наполнявших кордегардию, но своей неподвижности напоминала собою верстовой столб. Аракчеев уже начал догадываться, что все это случилось неспроста, что это штуки графа Палена, но для него непостижимые.
Вдруг он почувствовал, что кто-то дернул его за шинель.
— Эх, ваше сиятельство, — услышал он над самым ухом тихий голос Ивашкина — наверно, быть беде! У государя злодеев-то сколько! И нам следовало сюда приехать с тайностию, а не к шлакбамам подкатывать! Уж подлинно задним умом крепки!
Но Ивашкин вдруг замолк. На него вдруг устремился страшный взгляд, который как бы прорезал молнией темноту кордегардии, едва освещенной пламенем заплывшей сальной свечи. Аракчеев крепко стиснул его руку и прохрипел:
— Каналья, чего ж ты прежде этого мне не сказал?
Всю ночь Аракчеев провел в кордегардии, предаваясь мрачным думам о настоящем и будущем. Лишь пред рассветом услышал он от полицейского офицера, что император Павел волею Божиею скончался, и что новый государь, Александр Павлович, повелевает ему возвратиться обратно в свое Грузино…
Не прошло и трех лет, как Аракчеев призван был императором Александром в Петербург и мало-помалу вознесся выше всех в доверии и милостях монарха.
Другая участь постигла капитана Тимашева.
На третий день по восшествии Александра, — рассказывает один из современников, — приходит к Тимашеву кн. Волконский, тогда полковой адъютант Семеновского полка, и говорит ему, чтобы он взял себе отставку. Удивило Тимашева предложение Волконского: он знал, что Волконский предлагает ему взять отставку по высочайшему повелению, ибо не осмелился бы сам собою преподавать ему советов. Нечего было делать Тимашеву. Вопреки желанию, он должен был идти в отставку с чином полковника и уехать в свои уфимские деревни. Там уведомили его, чтобы он никогда не приезжал в Петербург, потому что он помещен в список лиц, коим въезд в столицу воспрещен. Так и осталась для Тимашева, а, пожалуй, и для потомства загадочной причина постигшей его опалы, хотя он имел много времени ее разгадывать.
В 1824 году император Александр путешествовал в приуральских губерниях. Император остановился в Оренбурге у генерал-губернатора Эссена, жившего в доме Тимашева. Но когда дворянство и чиновники должны были представиться императору в Оренбурге, то последовало генерал-губернатору повеление, чтобы полковника Тимашева при представлении не было и чтобы он немедленно выехал из города в деревню…
Свою загадку Тимашев разгадывал до самой смерти…
Завещание императора Павла
1 февраля 1801 года в Петербурге совершилось важное для него событие: государь император Павел Петрович со всей своей августейшей фамилией изволил переехать на жительство из Зимнего дворца во вновь отстроенный Михайловский замок. Император был чрезвычайно доволен этим переселением: новый дворец казался ему неприступной крепостью, надежным убежищем от возможных покушений на его жизнь. Михайловский замок окружен был рвами, наполненными водою, и доступ в него возможен был лишь посредством нескольких подъемных мостов, оберегаемых бдительно стражей, под охраной пушек. Без ведома коменданта замка, которым назначен был старый гатчинец, генерал Кутлубицкий, никто не мог ни проникнуть во дворец, ни выйти из него. Да и в самом дворце, не только при наружных входах, но и во внутренних покоях расставлены были бекеты и часовые от гвардейских полков, которым приходилось нести всю тяжесть караульной службы, как бы в осажденной крепости. Михайловский замок, блиставший мраморами и позолотой, представлял собою по внешнему виду не столько пышную императорскую резиденцию, сколько рыцарский монастырь любимого Павлом Первым военного ордена иоаннитов.