Интриги Потоковой увенчались еще большим успехом: в начале 1747 года Репнин был уволен от должности гофмаршала при великокняжеском дворе, а на его место назначен был муж Чоглоковой, камергер Николай Наумович, не менее жены возбуждавший в Екатерине чувство отвращения: «этот Чоглоков, глупый, спесивый, злой, надутый, скрытный, молчаливый, всегда хмурый, был для всех предметом ужаса… Я предполагаю, что он выбран графом Бестужевым, потому что злейшего найти он не мог»[17]. Чоглоков тотчас по вступлении в должность удалил от великого князя пользовавшихся его доверием камергеров Девиера и князя Голицына и большую часть его прислуги, в том числе голштинцев Крамера и Румберга, бывших камердинерами великого князя и в то же время его советниками. Румберг, болтавший о доверии к нему великого князя, попал уже в крепость и затем сослан. Удален был из России и дядя Петра Феодоровича, принц Август, епископ Любекский, который мог, казалось, дурно влиять на него своими советами. Вместе с тем Чоглоков запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без своего позволения, начал сам спать в его комнатах и достиг того, что великий князь почувствовал себя в том же положении, в каком более года была уже его супруга под надзором Чоглоковой. С тех пор сам Петр Феодорович начал чувствовать себя на положении государственного арестанта.
Общее горе, казалось, должно было бы сблизить Петра и Екатерину друг с другом, но, очевидно, никакие бедствия не могли исправить легкомыслия молодого наследника русского престола. «Разлученный таким образом со всеми, кого только подозревали в привязанности к нему, и не имея возможности быть с кем-нибудь откровенным, — говорит Екатерина, — он обращался ко мне. Он часто приходил ко мне в комнату: он знал или скорее чувствовал, что я была единственной личностью, с которой он мог говорить без того, чтобы из малейшего его слова делалось преступление: я видела его положение, и он был мне жалок; поэтому я и старалась дать ему все те утешения, которые от меня зависели. Часто я очень скучала от его посещений, продолжавшихся по нескольку часов, и утомлялась, потому что он никогда не садился и нужно было ходить с ним взад и вперед по комнате. Ходил он скоро и большими шагами, так что было тяжелым трудом следовать за ним и, кроме того, поддерживать разговор о подробностях по военной части, очень мелочных, о которых он говорил с удовольствием и, раз начавши, с трудом переставал. Тем не менее я избегала, насколько возможно, дать ему заметить, что я часто изнемогала от скуки и усталости: я знала, что тогда для него единственным развлечением была возможность надоедать, при чем он сам того не подозревал. Я любила чтение, он тоже читал, но что читал он? Рассказы про разбойников или романы, которые мне были не по вкусу. Никогда умы не были менее сходны, чем наши; не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были бы согласны, если бы я часто не прибегала к уступчивости, чтобы не задевать его прямо. Выли, однако, минуты, когда он меня слушался, но то были минуты, когда он приходил в отчаяние. Нужно сознаться, что это с ним часто случалось: он был труслив сердцем и слаб головою; вместе с тем он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью; он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем болтлив до того, что если б он брался смолчать на словах, то молено было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно»[18]. Петр Феодорович старался теперь тайком удовлетворять прежним своим вкусам. Камер-фрау Екатерины, Крузе, тайком доставляла великому князю детские игрушки, которые любил он чрезвычайно, и так как он боялся пользоваться ими в своей комнате, опасаясь прихода Чоглокова, то принужден был играть в свои куклы лишь в постели. «Тотчас после ужина, — пишет Екатерина, — он раздевался и приходил в мою комнату ложиться; я вынуждена была делать то же самое, чтобы мои горничные удалились, и чтобы можно было запереть двери; тогда Крузе, которая спала рядом с моей комнатой, приносила ему столько кукол и игрушек, что вся постель была ими покрыта. Я им не мешала, но иногда меня бранили за то, что я не принимала достаточного участия в этой приятной забаве, которой охотно предавались с десяти часов до полуночи или до часу»[19]. Вслед за тем великий князь стал учиться игре на скрипке и дрессировке собак, рядом с комнатой великой княгини, а летом в Петергофе, не смея составлять полка из своих приближенных, забавлялся, обучая Екатерину военным упражнениям. «Благодаря его заботам, — писала Екатерина, — я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого опытного гренадера. Он также ставил меня на караул с мушкетом на плече по целым часам у двери, которая находилась между моею и его комнатой. Когда мне позволялось покинуть свой пост, я читала. Вкус к романам у меня проходил; случайно попались мне в руки письма г-жи де-Севинье, они меня очень развлекли; поглотивши их, я стала читать произведения Вольтера. Кончив это чтение, я стала искать чего-нибудь подходящего, но, не находя ничего подобного, я пока читала все, что попадало под руки, и про меня можно было тогда сказать, что я никогда не бывала без книги и никогда без горя, но всегда без развлечений. Мое от природы веселое настроение тем не менее не страдало от этого положения; надежда или виды не на небесный, а именно, на земной венец поддерживали во мне дух и мужество».