Ты готова, Инга?
Инга в М посреди улицы с рюкзаком за спиной смотрит вниз – на кофту, туда, где болит невероятно. Нет крови. Но она все знает. Черт, как жаль. Молниеносно приходит ей в голову только одно. Но это верно, это правильно. Она достает телефон и набирает наугад один из двух номеров, тех, что дала женщина в кафе. Она не уверена, кто на самом деле ответит, но знает, что ответ можно получить только так.
Голос женщины звучит знакомо, но он не кажется хриплым или вульгарным. Инга быстро говорит, что случилось. Женщина недолго молчит.
Между тем, наклоняясь вперед, Инга в Н пытается идти, чтобы добраться до дороги, но, кажется, проткнуто легкое – дышать невозможно, гортань заливает кровью.
- Отключи ее, - вдруг всплывает телефонная женщина решительно.
Инга останавливается. Она хочет верить, что не понимает. Она в панике. Плачет. На самом деле ей ясно как божий день, что надо делать, будто это всегда было у нее в крови.
В М полдень, время обедов и возвращения из школ. Люди вокруг страшно заняты. Инга, дрожа, обнимая себя за плечи, сбросив рюкзак, валится на скамейку под старой липой недалеко от входа в метро.
- Я, конечно, не вправе советовать. Такие вещи нельзя решить за кого-то. Но по опыту. Просто отключи ее и все. Если ты думаешь, что дело серьезное.
- Я не могу дышать.
- И забудь. Иначе будешь мучиться, а толку? Это только кажется, что один умрет, остальные останутся. Не верь. Это очень больно. И не проходит никогда. А если дело серьезное, сама можешь… Ну, смотря какая между вами связь…
- А какая бывает связь? – дышать все труднее.
Инга хрипит. Кашляет. Она глубоководная рыба. Всю жизнь жила в озере. Сейчас ее добыл недобрый рыбак, он проткнул ее крючком, он мучает ее. Что он собирается делать дальше? Нет, пожалуйста!
- У всех по-разному. Смотря что отпускаешь. Если знаешь, что какую-то гадкую часть себя – и поделом. О ней поскорее стараешься быстрее забыть, верно?
- Нет, у меня не так. Она.. Она хорошая.
Пауза. Нет времени молчать. Думать. Что нет? Все нет. Раз-вод. Раз-вод.
- Ясно.
- Я чувствую, тебе даже говорить уже невмоготу. Так что мой совет – отключай. Если она выкарабкается, пусть дальше сама. Тяжело решиться?
- Да.
- Это как будто ребенка отдать. Но ничего… Пройдет.
- Как? Как отключить?
Инга начинает задыхаться. Другая Инга спотыкается и падает возле березы, царапнув ногтями ее белую сладость. Сознание уходит из нее, как капелька крови – горячая, важная, родная.
- Ты знаешь. Не говори, что нет. Ты должна знать. Если и правда хочешь.
Рука дергается, будто неживой электрический провод. Телефон падает на землю. Как неловко все это вышло. Вот как.
- Значит, прощаемся, да? – тихо скулит она и закрывает глаза – осторожно, двери закрываются. – Прощай.
Сердце колотится. «Раз-вод. Раз-вод». Постепенно чувство, что где-то из-за спины вырастает холод, окутывает ее затылок, пробирается за воротник, вот он справа, внизу, все ушло в землю. Ан нет, что-то осталось.
Опустошенная, Инга с трудом открывает глаза. Сумерки. Скоро зажгут фонари. Глазам больно смотреть даже на этот полусумеречный свет. Вечная воркотня голубей, это то, что будет всегда, даже если однажды не взойдет солнце. Надо встать со скамейки. Надо идти.
Надо жить.
«Моей жалкостью, заимствованной у твоей жалкости… « (с)
Инге все время снится Мамандер.
Та звонит в М спустя два дня. Всхлипы и крики. Инга водит карандашом в тетради вместо того, чтобы делать геометрию. Она сидит на кухне спиной к нему, когда Мамандер объявляет ужасную новость. «Случилось непоправимое, - кричит она, - действительно непоправимое!». Инга слышит эти вопли, потому что Папандреус брезгливо отстраняет трубку от уха. С дрожащим сердцем, от которого, кажется, остались одни ошметки, Инга внимательно слушает.
С набухшей волнением спиной она ждет – и вот оно - Папандреус расширенными от ужаса глазами резко поворачивается и вытаращивается на нее. «Сейчас он решит, что Мамандер совсем спятила. Хотя не сказать, чтоб он и раньше так не думал», - Инга сильнее наклоняет голову. Надо делать так: «Ля-ля, ля-ля, я ничего не знаю. А? Я? А что я?» Но ушки на макушке. Карандаш ерзает по бумаге. Рвет ее. Ей здорово не по себе. А кому, скажите, было бы по себе? Внутри пусто, ничего, это просто проветривают комнату. Сейчас окно закроют и все наладится. Снова вернется тепло, уют, уверенность, цивилизация, то, что можно объяснить. Она никак не может собраться, будто ее разбили на куски, как нелепую фарфоровую вазу (да оно и к лучшему - ни туда, ни сюда – ни в один угол не поставишь, всюду мешалась). В ней был какой-то смысл, а теперь его нет. И ничего этого - вместо.