Папандреус с едва сдерживаемым раздражением без пяти минут убийцы кладет телефон на стол, опирается руками о столешницу и смотрит на Ингу долгим, пристальным взглядом.
Ты готова, Инга?
- Твоя мама звонила, - сообщает он бесцветным голосом.
Будто бы Мамандер поведала ему о своем новом деловом костюме для особых случаев. Нам надо это обсудить.
- Ага, - как ни в чем не бывало звонко отзывается Инга и еще усерднее черкает в тетради – хотя на странице и так уже живого места нет.
Папандреус кашляет смущенно, нервно. Наверняка, а такие дни перед тем как уснуть, он мысленно убивает Мамандер сотнями разных способов. Плечи Инги сжимаются – как бы вывернуть себя саму внутрь себя самой? Просто - как одеялко?
- Мне кажется, она…
- А? – беззаботно поворачивается Инга. – Как у нее там дела? Обои клеит? Она хотела…
Сохранять невинный вид стоит большого труда.
- Она, знаешь ли, сказала, что ты каталась на лошади.
Инга округляет глаза.
- Я? – удивляется она. – Где?
Деланный смех. Хоть бы ему не показалось это странным.
- Да я не умею вообще…
Папандреус отворачивается к чайнику, включает и выключает его. Кажется, или его и вправду тяготит то, что он собирается сказать. Трогает? Волнует? Бесит? Ему стыдно, неудобно, ему тяжело, ну почему, почему он такой нескладный?
- Она сказала, что твои похороны завтра утром. И если, - он переводит дыхание, - если я не последняя скотина, то должен прилететь.
Инга опускает глаза.
«Сегодня ночная пытка Мамандер под одеялом будет чудовищно неистова», - решает она.
- По-моему, ей нужен хороший врач.
Папандреус быстренько марширует в ванную. Вода. Что ж, вода - это выход. Его нет 10 или 15 минут. Инга кусает губу, разминает запястья, вертится, листает тетрадь, ломает карандаш, трясет коленкой. Никто не помогает ей – той, второй, больше нет. Пффуй. Вышел воздух из шарика. И сам шарик валяется на задворках, где нет праздников и шоколадных вафель. Она больше не имеет возможности знать, что с той – лежит ли она в морге или уже же в гробу? Со странным спокойствием ей приходит в голову – да какое, завтра похороны, значит еще в морге. Или как это делается? А вдруг ее сожгут? Интересно было бы поприсутствовать. Ингу пробивает дрожь. Присутствовать на своих похоронах. Это как в кино. О, да это дрожь предвкушаемого удовольствия. Она закрывает глаза со смешанным чувством стыда и ужаса. Главное - она больше не чувствует себя другую и ничего о ней не знает – только холод, только пустота, только растерянность и печаль.
А как они разделились? Что досталось ей? Что той? Или просто – случайное рассечение – все поровну? Скорее так. Но бывает по-другому. Можно, говорят, отдать то, что не нужно. Это стоит обдумать.
- На самом деле я хотел сказать тебе сегодня вот что, - решительно сообщает Папандреус, он плохо вытер лицо и с подбородка на рубашку капает. – Мы с Л будем жить вместе. У нас…
«Нет», - мысленно замертво падает на пол Инга. – Пожалуйста, нет.»
Папандреус снова отворачивается, опять ему стыдно, да что такое-то а? Стыднее уже некуда.
- У нас будет ребенок.
Тут голос изменяет ему, он выплевывает последнюю фразу хрипло, будто из всей вселенной ушла вода, и из кранов порциями выплескивается горячий, душный инопланетный воздух.
«Да итить вас всех пополам! - решает Инга. – Чтоб вы провалились! В самом деле.»
Но она держится. Она молодец.
- А, - безучастно реагирует она. – Здорово.
И снова отворачивается к своей тетрадке. Этот танец – он повернулся, она отвернулась, он отвернулся, она тоже спиной, потом наоборот, и так до бесконечности. До боли в животе напоминает ей всю их жизнь – каждый день здесь, в М, да и раньше, наверное, тоже. Это пафос? Нет, просто в голову пришло.
«Может, и не надо было? Есть ведь, елки, какая-то, наверное, судьба?» - с тоскливой брезгливостью думает она. И вдруг ужас от того, что если бы не это, не то, что она сделала, она бы была уже мертвой (то есть совсем, окончательно, каюк) пронизывает ее. Пальцы немеют. Она вдруг понимает, что спасена, что убежала, спряталась, она в домике, ее не найти – ни тьме, ни свету.