И вдруг раздался дикий вопль:
— Schwarze Teufeln! Teufeln!..[1]
Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.
— Нечай! — Костя Арабаджи встряхнул его. — Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..
Из Чебанки били тяжелые 180–миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.
— Почему замолчали «дегтяри»? — спросил Гасовский.
— Диск меняют, — ответил Костя Арабаджи.
— А второй?
— Ивана убило.
— Давай туда, — приказал Гасовский.
В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412–я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой «сорокапятки».
Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:
— Кто я теперь? Пехота… То ли было на батарее! Житуха… Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..
Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.
— Ладно, хватит тебе разводить сырость, — сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. — А мы, думаешь, даром едим хлеб? — Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. — Кого мы только не били! Охотничий полк третьей румынской дивизии — в дребезги, — раз. Шестой гвардейский — два. Стрелковый полк «Михаил Витязу» — три. А ты говоришь — пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.
— Истинно, — поддержал его Костя Арабаджи. — Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты «Листригоны» товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский…
— Так–таки про тебя, — усмехнулся Нечаев. — Тебя тогда еще на свете не было.
— Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, — он широко повел рукой. — Земля, лиманы, море… И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?
— С нами не пропадешь, браток.
— Не пожалеешь, — сказал Сеня–Сенечка.
— Слыхал? — Костя Арабаджи снова повернулся к комендору. — Спасибо скажешь…
Он слегка шепелявил — в рукопашной ему выбили передний зуб — и говорил мягко, как настоящий одессит: «слушяй», «рюка», «шюба»… И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.
Было жарко, Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под навес. В затишке на лемехе ржавого плута сидел петух. Гасовский брился перед осколком зеркала. Скоро должны были привезти в термосах обед. Благодать! Вот только письма не приходили и писать было незачем.
Глава третья
Это только на штабных картах, утыканных разноцветными флажками, фронт четко обозначен синими и красными линиями, тогда как на самом деле он пунктирен, прерывист, и то пропадает в непролазной чаще лесов, то теряется в кустарниках, над которыми роятся болотные комары, то, словно невод, тонет в глубоких озерах и реках. Так называемая линия фронта не всегда видна глазу, и бывалому солдату ничего не стоит через нее перейти.
Нечаев вскоре получил возможность убедиться в этом на собственном опыте.
Случилось так, что с легкой руки лейтенанта Гасовского все они неожиданно для себя стали разведчиками. Это только в мирное время люди редко меняют профессию. Токарь на всю жизнь остается токарем, а тракторист — трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А на войне не так. У войны своя логика. Недаром же говорится, что война всему научит.
Как бы там ни было, а они вскоре из пехотинцев превратились в разведчиков, и это рискованное дело стало для них привычным, будничным, словно они были для него рождены и всю жизнь только то и делали, что ползали по–пластунски, преодолевали минные поля и проволочные заграждения, чутко вслушиваясь в привычные и незнакомые звуки войны.
Но именно потому, что они стали разведчиками, им теперь приходилось воевать уже не столько днем, сколько ночью. «Дело ото темное», — как сказал однажды Костя Арабаджи.