Советское посольство в Тегеране размещалось в нескольких зданиях, расположенных в тенистом парке за надежной оградой. Здание английской миссии, охранявшейся смешанной бригадой англо–индийских войск, располагалось неподалеку. Но до американского посольства было далеко. Поэтому Сталин попросил Рузвельта переселиться на территорию советского посольства.
28 ноября уже на закате солнца открылась конференция руководителей трех великих держав. Она проходила о отдельном здании на территории советского посольства. Охрану нес международный караул: на каждом из постои стояли три часовых. Сменяли их три разводящих.
29 ноября Черчилль вручил Сталину почетный меч, присланный королем в дар Сталинграду. В тот день Черчиллю исполнилось 69 лет и в английской миссии был дан обед.
На конференции были окончательно определены сроки открытия второго фронта (план «Оверлорд»), но ее историческое значение этим далеко не ограничивалось. Американский генерал О.Бредли в своей книге «Записки солдата» признает, что «после двух лет дискуссий, неразберихи, уверток и проведения второстепенных операций вторжение через Ла–Манш стало основным стержнем стратегии союзников в войне в Европе».
Однако все ото стало известно значительно позднее, уже поело того, как война закончилась. А тогда, в начале декабря 1943 года, прочтя в газете о состоявшейся в Тегеране конференции, Мещеряк понял лишь то, что был одним из тех людей, которые обеспечивали безопасность руководителей трех великих держав.
Газета попала к нему в руки, когда он лежал в палате военно–морского госпиталя в Сочи. За окном штормило море, и был слышен его рокот. Мещеряк уже понемногу выздоравливал. В этот госпиталь он попал после того, как полтора месяца провалялся в Чарджоу, где из него извлекли пули, выпущенные почти в упор: Ачил–бек, заподозривший неладное, успел выстрелить первым, еще до того как Мещеряк выхватил свой пистолет. Но Ачил–беку это но помогло. Он и его люди были схвачены. А спустя несколько дней Нечаеву удалось довершить дело, захватив в развалинах мертвого города обер–лейтенанта Отто Мейера вместе с его рацией.
Сообщил об этом Мещеряку сам Нечаев, не отходивший от него после операции пи на шаг.
Часть пятая
ВХОД В КАТАКОМБЫ
Глава первая
И вот он дома!
Сколько он не был в Одессе? Страшно подумать, почти тысячу дней. И тысячу раз он представлял себе этот день, и видел себя на улице, на которой родился и вырос, и смотрел на знакомые с детства дома, и любовался милыми его сердцу каштанами и высоким небом над головой — этот день непременно должен был быть золотым и веселым, — и вог он дома, а город совсем не такой, каким он представлял его себе, и дует резкий апрельский ветер и окна домов темны от копоти, и на улицах совсем пусто. Он шел, вглядываясь в эти окна, в пустые витрины, в глухие подъезды, и силился понять, как люди жили за ними все это время, о чем думали, чему радовались и от чего страдали. Оккупация! Впервые до него дошел страшный, зловещий смысл этого нерусского слова именно теперь.
А он все шел и шел по мертвым улицам. Они были такими же, какими навечно запечатлелись в его памяти, и — не такими. Не оттого ли, что на угловых домах все еще висели чужие таблички? Улица Бебеля. А оккупанты переименовали ее в улицу Дуче Муссолини. Улица Красной Армии. Но и на ней чернеет ненавистная табличка о том, что это улица Короля Михаила. Весь центр города был отведен под так называемую «правительственную зону», в которой преимущественно проживали оккупационные чиновники. О том распорядился сам городской голова господин Пынтя.
И примар Пыптя, и его заместители, и другие чиновники изрядно нагрели руки на войне. Заместитель городского головы Видрашку прибрал к рукам гостиницу «Бухарест» на Дерибасовской. Какой–то Тудосе стал крупным коммерсантом, владельцем гостиницы «Пассаж», кинотеатра «Виктория» и ресторана «Карпаты». А другие? Эти тоже не теряли времени даром.
Нечаев шел медленно, и город открывал ему свое сердце. Нечаев не предполагал даже, что оно столько выстрадало и так ожесточилось. И это сердце едва ли не самого веселого города в мире!..
Дом, дом…
Почти машинально он свернул на улицу Пастера и остановился. Его дом тоже был цел. Он был все так же наглухо покрыт коричневой масляной краской. Только балкончики с витиеватыми решетками, на которых раньше красовались фикусы, были пусты и казались ненужными, лишними. Да и широкий карниз кое–где обвалился (должно быть, от собственной тяжести). И веселых занавесок на окнах не было. И на гофрированных жалюзи, закрывавших витрины «Мужского салона», висели тяжелые замки. И не было даже намека на парикмахерский запах вежеталя.