– Человеку, настеганному как я, пережившему пять следствий и 27 лет заключения в лагере, хоть я и не сдавался, конечно, приходилось бояться многого… Всего! Я и с этой книгой был очень осторожен, она писалась с опаской, с оглядками, все время чувствовал, что за мной следят, что не свободен… Поэтому и занят сейчас делами, скажем так, легальными, что ли. Не участвовал в движении диссидентов – не только потому, что многое там казалось мне несерьезным, а из осторожности. Прежде всего, хотелось дописать свои воспоминания, донести их до читателя. Для меня, признаюсь, чудо, что я дописал, дожил: книга опубликована, пусть пока на Западе.
– Вот видите, чудо все-таки произошло.
– Знаете, Ирина, еще три года назад я и представить не мог, что мы с Вами вот так свободно, под диктофонную запись, будем беседовать на темы, еще недавно немыслимые для публичного обсуждения, запретные. (Вздыхает. – И.Т.) Все-таки 70 лет тяжелейшего пресса… Моток развязался именно теперь.
Я рассказываю о том, свидетелем чему был сам. Мне навсегда врезались в память улицы и набережные Архангельска, наводненные толпами раскулаченных землепашцев. Чекисты не справлялись с потоком, поступавшим с поездов и барж, не хватало транспорта, чтобы рассредоточить ссыльных по области. Голодные, больные, намерзшиеся, с укутанными в тряпье детьми, дряхлыми стариками, они умирали на улицах, в толкучке осаждавших барак на берегу Северной Двины, где помещалась комендатура и иногда выдавали паек – соленую рыбу и граммы невесть из чего испеченного хлеба… Мне, устроившемуся преподавать языки педагогам местных вузов, имевшему крышу над головой, было совестно за свое хрупкое благополучие перед лицом всенародной трагедии… Я вспоминаю о тех, кого высаживали на пустынных берегах таежных рек: выживут – так выживут, а и умрут – ладно!
– Слава Богу, что у нас такого уже не может быть!
– Сейчас?
– Да.
– Ну-у-у, кто знает…
– Нелегко, наверное, было решиться снова на поездку на Соловки?
– Через год после моего окончательного возвращения, помню, знакомые из Дома ученых предложили организовать поездку на Соловецкие острова с тем, чтобы я поводил их, рассказал, что и как было. Но тогда еще слишком свежи были воспоминания о жизни в неволе, и я боялся, что нервы не выдержат. Были и другие предложения. Не знаю, правильно ли я поступил, но согласился только сейчас, только сейчас решил, что могу. Поехали мы на Соловки со съемочной группой Центрального телевидения. Порой вспоминая все гнусные подробности того подневольного житья, у меня комок подступает к горлу и не могу говорить. Вроде не пристало в моем возрасте быть таким чувствительным, но, очевидно, многие из тех, кто побывал в той же роли, испытывают схожие чувства.
– Вспоминали, как начали об этом писать?
– Писать я начал в 1955 году, еще в ссылке в Красноярском крае. Но пока не о лагерной жизни. Тогда я написал несколько таежно-охотничьих рассказов, и под псевдонимом их напечатали в «Огоньке». Когда же меня полностью реабилитировали, даже дали компенсацию в виде двух тысяч рублей, по теперешним деньгам это двести рублей, от которых я, конечно, отказался, жить разрешили где угодно, и я вернулся в Москву.
Первое время по возвращении налег на переводы, писал рассказы и очерки в охотничьи журналы. Приняли меня в Союз писателей в 1957 году по рекомендации известной переводчицы Н.И. Немчиновой, С.В. Михалкова, за которым я знаю много добрых и отнюдь не «рекламных» дел, и охотничьего писателя В.В. Архангельского, которому я навсегда признателен. Еще в бытность мою в Ярцеве он, подвергая себя серьезному риску, опубликовал написанную мной под псевдонимом книгу и позаботился перевести в ссылку гонорар. На такое в то время могли отважиться немногие.
– В повести «В конце тропы», которая вошла в Ваше «Избранное», есть упоминание о том, что в одном классе с Вами в Тенишевском училище был Владимир Набоков, «англизированный до пробора и обутых в броги ног юноша, легко писавший эпиграммы и непристойные стишата». Нельзя сказать, что воспоминания о знаменитом будущем писателе у Вас теплые. Они именно таковы?
– Таковы, таковы. Нет, я нисколько не оспариваю его литературный талант, как и само его литературное мастерство. Они бесспорны. Набоков – виртуоз, его эпитеты удивительно точны. И, конечно, как писатель он заслужил то признание, которое пришлось на его долю. Но прочтите от начала до конца любую его вещь – и почувствуете абсолютную сухость этого человека. У него нет сочувствия ни к кому. Набоков был на диво эгоистичен и себялюбив. Я помню, еще в школе он считал, что на свете есть только два достойных его внимания человека: он сам и его отец. К товарищам по классу относился свысока. И что уж совсем поражало одноклассников – приезжал в школу в огромном закрытом лимузине. Высокая, значительно выше, чем в гимназии и ведомственных учебных заведениях, плата за обучение предопределила некий имущественный ценз поступавших в училище. Но до Набокова с его необыкновенным апломбом нам всем было далеко. Да, блестящ, остроумен, виртуозно играл в шахматы… Отталкивал его снобизм, потому что он был дурного тона. Безнравственно хвастать происхождением, к тому же в данном случае оно ничего особенного не представляло. Что бы ни писал он в мемуарах, Набоковы – служилое дворянство. Отец его, петербургский чиновник, был одним из лидеров кадетов, другом Милюкова. Мать, Охотникова, из семьи сибирских купцов-миллионеров, владела большим состоянием. Жили они в особняке на Морской, одной из самых фешенебельных улиц в Петербурге. Так что об аристократизме говорить не приходится.