Притормозив на несколько секунд у трехэтажного темно-розового особняка с непропорционально широкими окнами по фасаду и с чуть различимыми под скрывающей прошлое краской остатками каких-то нелепых украшений, что струились между его окнами в былой жизни, он решительно устранил его из объектов для разглядывания, тем более что за зеленоватым стеклом входной двери маячила памятная по вчерашнему дню жуткая и даже как-то перекошенная физиономия швейцара. А вот через два дома он задержался подольше - здесь из острого угла темной черепичной крыши наземь выливались потоки стекла, разделяемые на тонкие полоски блестящими металлическими лезвиями и надменными благородно-серыми полотнищами каменного происхождения.
Прямо водопад зимним утром, подумал он и только теперь заметил за морозно расписанным и в то же время совершенно прозрачным стеклом подъезда другого давешнего швейцара - в золотых аксельбантах, - неодобрительно и, можно даже сказать, запретительно смотревшего на его взад-вперед шажки в непосредственной близости от вверенного швейцарскому попечению обиталища. Он смутился, споткнулся и зашагал прочь, левой лопаткой чувствуя пистолетный взгляд, посланный ему с сурового и холодного лица, поставленного на мощные плечи чуть не в двух метрах над землей.
"Вот черт, - бормотал он про себя, безо всякого уже удовольствия бросая короткие взгляды по сторонам, только чтобы не пропустить своего поворота, не влететь под красный свет и не столкнуться с прогуливающей коляску местной мамашей, - такую прогулку испортил своей рожей наглой. Что ему, жалко, что ли, было, если я пять минут на дом посмотрю?" К этому раздражению примешивалось еще какое-то непонятное ощущение, которое преследовало его целый день, никак не желая разрядиться отчетливой мыслью или возникшим перед умственным взором однозначно понятным изображением - нет, так, некое смущающее неудобство, как если у тебя в костюме легкая неполадка, а все на тебя только смотрят с почти неразличимой тенью насмешки в глазах или на губах, но ничего не говорят, а ты, до головокружения скашивая глаза на разные, почти недоступные взгляду точки своей фигуры, ничего криминального на них не обнаруживаешь, отчего вся ситуация становится еще более раздражающей. Даже на переговорах он, придя на них на несколько минут раньше намеченного, несколько раз ловил себя на том, что думает не о деле, а о сером водопаде из стекла, металла и камня, за переменчивой прозрачностью потоков которого было, должно быть и что-то еще, кроме здоровенного швейцара.
На обратном вечернем пути он твердо решил задержаться у недосмотренного подъезда на сколько ему захочется, наплевав на неодобрительное выражение наглой швейцарской рожи - тут, правда, ему стало несколько неудобно от собственных несправедливых мыслей: рожа была строгой и неодобрительной, может быть, даже надменной, но уж никак не наглой, - чтобы разобраться, чего такого в этом доме необычного и задевающего. Когда он уже подходил к выброшенному из намеченной к осмотру входной двери длинному желтому языку света и испытывал не совсем понятную себе самому сладкую охотничью дрожь, что вот сейчас - а что, собственно, сейчас? - он вдруг понял, что отличало этот подъезд от десятка других, в которые было заглянуто до и после: во всех тех, несмотря на то что при дневном свете непроглядываемое пространство внутренностей дома подходило довольно близко к входным дверям, ему всегда удавалось кое-как различить ограничивающие входной коридор светлую лестницу, уводящую гостя в верхние комнаты, или двойные двери в какой-нибудь предполагаемый за ними зал или, на худой конец, просто стену с какой-нибудь картиной на ней, а то и без всякой картины - в одном подъезде эту стену подпирала вполне различимая кадка с фикусом вроде того, что стоял у них в конторе на площадке третьего этажа, где курильщики вечно утыкивали мягкую черную землю бесчисленными окурками; но в этом - вот-вот, в этом самом, с красавцем швейцаром и иссеченным блестящими металлическими трубочками стеклом входной двери - ему не удалось увидеть ничего, кроме шевелящихся клубов серого, в тон фасаду, полумрака - да, да, он сейчас вспомнил, что эти клубы действительно почти шевелились, как он видел когда-то на концерте модной эстрадной дивы, появившейся на глаза трепетно ждавшей ее публики именно из таких расползающихся облаков, только что, кажется, белого цвета и за ними ничего не только не виделось, но даже и не чувствовалось: ни фикуса, ни стены, ни других дверей, ни, наконец, лестницы, словно бы он заглянул в живой еще кратер вулкана, какими кратеры эти так любят показывать во всяких разбойничьих фильмах, чтобы устроить на их краю какую-нибудь невероятную драку с раздражающим мельканием героев в этом самом медленном вулканическом дыму.
Он не успел еще толком удивиться необычности пришедших в его деловую голову сравнений, как обнаружил себя стоящим прямо перед притягивающим его подъездом и погружающим свой взволнованный взор в такую доступную теперь глубину начинавшегося от наружных дверей ярко освещенного коридора. Швейцара он поначалу даже и не заметил, занятый перебрасыванием своего взгляда от разбрызганно сверкавшего всеми своими кусочками переднего стекла к внушительным белым колоннам в нескольких метрах за дверью, - и глаз его скользнул по узорчато уложенным между входом и колоннами мраморным плитам пола с такой же легкостью, с которой, верно, поплыли бы по такому полу его ноги, если бы им, конечно, довелось ступить на него, потом дальше, к свисающим множеством каких-то хрусталинок, висюлек, металлических шариков и кусочков и всего такого прочего светильникам, что, как ключ из скалы, били из светло-коричневых стен почти сразу за колоннами, потом еще дальше - к непонятным выступам по обеим сторонам бесконечного коридора, прикрывавшим, должно быть, собой невероятных размеров кадки для деревьев, о чем свидетельствовали вперебой высовывающиеся из-за этих выступов на высоте человеческого роста - или даже повыше: снаружи ему трудно было определить лохматые зеленые полосы и листы чего-то живого, а потом к зеркалам, узнаваемым по повторяющимся в безразличной глубине посеребренного стекла уже пройденным взглядом колоннам, светильникам и зеленым лапам, а потом к...
Что там дальше, он разглядеть не сумел, поскольку прямо перед ним - по крайней мере так ему показалось - совершенно непонятным мгновенным образом из яркого света вылепилась знакомая темная глыба с отливающими золотом бутафорских нитей плечами и прямо-таки горящими охранительным ражем и потому только и различимыми на фоне бьющего из подъезда веселого мозаичного блеска глазами. И горение этих глаз было столь резко и недвусмысленно, что уже секунду спустя он ощутил себя смотрящим вдоль улицы и делающим очередной шаг вперед, мимо лужи, в пространство между двумя глубокими трещинами на асфальтовом теле тротуара. Дальнейшее его движение протекало вполне нормально и, можно даже сказать, гладко, хотя где-то внутри не вовсе довольный собой внутренний голос рассуждал на предмет того, что можно было бы и не бегать от всякого дворника, а если что, то кто бы мешал ему изъяснить на безукоризненном местном языке - тоже не лаптем щи хлебаем! свое невинное желание поглазеть на бесстыдно освещенное изнутри и такое шикарное чрево обиталища пусть и неизвестных ему лично, но, вполне вероятно, весьма достойных хозяев, которые наверняка не обиделись бы на него за такое незначительное любопытство, и уж тем более не след обижаться на это какому-то вполне незначительному - если и не по размерам, то уж, во всяком случае, по служебному положению - дворнику или швейцару, даже если плечи его и сгибаются под тяжестью положенных по его должности финтифлюшек, тем более что и смотрел-то он не откуда-нибудь исподтишка, а с открытого для любого желающего тротуара, вот так-то! - и интересно, что бы он на это ответил?