Доктор Янковский был милейший человек, с которым нельзя было не сойтись, раз с ним столкнулся, совсем во вкусе отца: веселый, умный, бескорыстный, внимательный к обязанностям и чуждый жадности к благам земным. Жил он холостяком, совершенно довольный своей своеобразной семьей, которая состояла из денщика Ивана, кота, собаки и ворона. Иван бесконтрольно распоряжался всеми деньгами и хозяйством своего барина, которого очень любил, кормил его и поил и присматривал за тем, чтобы он был прилично одет, вообще ухаживал за ним, как редко ухаживает жена за мужем. Нужно заметить, что тогда денщики такого типа были нередки, и многие офицеры жили с ними в величайшей дружбе. Это была черта патриархального быта, в котором слуга не был наемником, а членом семейства, верным и преданным; господин же в свою очередь так и смотрел на слугу, как на своего, родного человека. Так жили и Янковский с Иваном. О прочих членах его семьи, кроме кота, я мало знаю. Собака, кажется Дианка, ничего особенного не представляла. Раз я был у Казимира Казимировича за обедом и видел своеобразную картину. Около стола сидел Янковский, а на другом стуле — кот, на спинке кресла сидел ворон, а Дианка под столом. Иван носил кушанья, частички которых перепадали и прочим застольникам. Что касается кота Васьки, то это было животное достопримечательное, любимец хозяина, который иногда брал его с собой к нам в гости. Это был кот какой-то особенной породы, громадной величины, подобного которому я не видел в жизни, и умен, как человек, только очень обидчив. Помню такой случай. Янковский обедал с ним у нас, и Васька, по обыкновению, сидел на стуле около стола. В веселой разговоре о Ваське совсем позабыли, и он, наскучивши дожидаться какой-нибудь подачки, вздумал сам позаботиться о себе. Отвернувши голову в сторону, как будто он совсем не интересуется обедом, он начал время от времени подталкивать лапкой кусок хлеба к краю стола. Заметив его проделку, Казимир Казимирович подмигнул нам, и все мы стали наблюдать за котом, притворяясь, что не обращаем на него внимания. Когда кусок хлеба очутился совсем на краю, Васька слегка дернул скатерть, хлеб очутился на полу, и Васька тотчас спрыгнул, чтобы схватить его. Мы все громко расхохотались, а Васька сконфузился и рассердился, не стал есть этого куска хлеба, убежал в другую комнату и потом не хотел уже ничего есть, даже когда ему собрали кушаньев в тарелку. Янковский объяснил нам, что кот обижен тем, что попался в воровстве и подвергся общему посмеянию. Он всегда очень обижался, когда над ним насмехались.
С Рудковскими, старыми геленджикцами, мы были всегда хороши еще и потому, что г-жа Рудковская, Олимпиада Дмитриевна, которую за глаза называли просто Липочкой, училась тоже в Кушниковском институте. Она была родом Апостолова, из почти уже совсем обрусевшей греческой керченской семьи. Пресмешная была она, маленькая, вертлявая, старалась изображать светскую даму и до конца дней трепала в разговоре десяток институтских французских выражений. На каждом шагу она повторяла: «imaginer-vous», а без «ma chere» не могла и слова сказать: «Imaginer-vous, ma chere, сегодня на базаре арбузов навалили целые горы». Но, как все гречанки, она была прекрасная хозяйка; особенно искусно готовила она разные сласти, пирожные и варенья. Трещотка и сплетница, Липочка была, впрочем, очень добродушное существо, и мама, хотя и подсмеивалась над ней, всегда обращалась с ней по-дружески. Отец семейства, Гавриил Степанович, был по-своему очень интересный человек. Толстый, жирный, с очень солидным брюшком, он вечно восседал на широком, мягком кресле с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке и, пуская клубы дыма, со значительным видом разглагольствовал с каждым, кто только желал выслушивать его речи. А говорил он больше о политике и разных общественных делах. За политикой он очень следил, читал газеты, по таможенной службе своей видел много иностранных торговцев и расспрашивал их о всем, что делается на свете. Шло ли дело о хитрых замыслах англичан, о движениях греческих и славянских, о планах Наполеона III — обо всем Гавриил Степанович мог порассказать с хитрой и многозначительной миной, тонко улыбаясь, иногда с чисто хохлацким юмором. Своих, русских, он, как водится, критиковал, любил привести о них какой-нибудь забористый анекдот или вспомнить какие-нибудь запретные исторические события, вроде смерти Императора Павла или Петра III, о чем громадное большинство публики тогда не имело ни малейшего понятия. Любил он толкаться на базаре, узнавая много любопытного и настроения народа. Сам он был малоросс (из Одессы) и умел разговаривать с народом. Подходит к какому-нибудь казаку на базаре, приценивается, торгуется и будто мимоходом спрашивает: