Он был большой любитель пения, и около его квартиры хор казаков каждый почти вечер пел песни. Новороссийская публика, гулявшая по нашему крепостному «проспекту», любила собираться поблизости слушать этот хор. Казаки вообще музыкальны и пели прекрасно то разные думы про старину, то песни юмористические или воспевающие любовь. Одна, очень бойкая, относилась специально к Бабичу:
Репертуар был исключительно малороссийский, за исключением заключительной песни, относившейся к каждому начальнику, когда ему пел солдатский хор:
Далее говорилось, что они рады за него идти в огонь и в воду, во всякую бурю и непогоду, и в заключение:
при этом певцов действительно обносили доброй чаркой водки.
Воинским начальником был тогда генерал Лыков, добрый наш знакомый, Аполлон, кажется, Григорьевич... Отчество я что-то позабыл. Жена его, Анна Яковлевна, была дочерью генерала Кухаренко. Сам Лыков был крупный, красивый мужчина, в молодости порядочный гуляка, не очень далекий, но храбрый и находчивый офицер. Как все сильные, крупные мужчины, он был флегматичен, пока у него не накипал гнев, разражавшийся целой бурей. Он хорошо знал кавказского солдата и умел с ним обращаться. Однажды, когда он еще не был генералом, ему пришлось штурмовать очень сильный черкесский завал, со множеством защитников. «Вижу я, — рассказывал он потом, — что мои солдатики что-то приуныли, подозрительно посматривают на завал, мнутся... Что тут делать! Надо их как-нибудь ободрить... „А что, ребята, — говорю, — завал-то, кажется, очень сильный?“ Тут со всех сторон отзываются: „Точно так, ваше высокоблагородие, сильный, трудный завал“. „То-то, — я говорю, — сильный, не сдастся сам. Значит, нужно брать!“ Послышался смех, развеселились. Я крикнул „ура!“, и смяли черкесов... Конечно, немало и наших уложили».
У Лыковых часто собиралось крепостное общество поиграть в карты, попить чайку, поболтать. Против нас сначала жил инженер Суходольский, Константин Викентьевич, с женой, Жозефиной Станиславовной, дочерью Эмилией и сыном Вячеславом, сверстником моего брата. Эмилия была молоденькая девушка, не столько хорошенькая, сколько привлекательная, кокетливая и с головой, набитой романтическими мечтаниями, а впрочем, очень милое и доброе существо. Это была семья тоже наших добрых знакомых. Вообще, у нас было много друзей-поляков. Отец относился к полякам крайне своеобразно. Среди них было множество лиц, которых он любил и уважал, как Янковский, Гутовский и т. д. С Гутовским он находился в постоянной переписке, которая велась на латинском языке. Оба одинаково хорошо знали по латыни. Нужно заметить, что Гутовский был действительно превосходный человек, редкой честности и в то же время деловитый. Впоследствии он стал темрюкским городским головой и пользовался среди населения чрезвычайной популярностью. Но, любя многих поляков как отдельных личностей, мой отец относился к польской науке презрительно, считал ее двоедушной и легкомысленной. «Подлый лях» — было его обычное выражение... Разумеется, он не оскорблял поляков выражением этих своих чувств, но когда дело доходило до политики, то не стеснялся обрывать их самым резким образом. Тогда в Польше шло повстание, которому поляки, разумеется, сочувствовали. Однажды, помню, мы большой компанией гуляли за городом по лесу. И вот проходим в одном месте под роскошным великаном дубом. «Экое чудное дерево, — заметил отец, — дюжину повстанцев можно бы повесить на ветвях!..» А среди гуляющих было два-три поляка...