Мечты девушки, точно так же, как и её жизнь, медленно и уверенно накрывались медным тазом, который постепенно превращался в цинковый купол – гроб, похоронивший под собой всё то, что было когда-то её жизнью.
Всё летело ко всем чертям, но это почти перестало волновать девушку, у неё была только одна цель – выйти отсюда и попытаться жить.
- Жить, - думала Хенси, глядя в стену, - глупое слово, но, может быть, у меня с ним ещё что-нибудь получится…
Было утро, примерно десять, вот-вот должна была прийти медсестра, имени которой Хенси так и не спросила, она продолжала называть блондинку – ангелом, подчёркивая это ироничной интонацией. Но блондинка не обижалась, не зная истории девушки, она, тем не менее, сочувствовала ей, пытаясь помочь и хоть как-то скрасить её будни.
Но время шло, приблизился обед, а затем и ланч, а медсестра так и не появилась в палате Хенси. Ворочаясь, пытаясь делать вид, что она никого не ждёт Хенси, тем не менее, периодически поглядывала на дверь с маленьким зарешеченным окном. У Хенси не было возможности следить за временем, но, когда её начало клонить в сон, что логически говорило о наступлении ночи или даже раннего утра, девушка резким движением откинула одеяло, забираясь в измятую постель, и крикнула в сторону двери:
- Ну и пошла ты! Мне же лучше, что никто меня трогать не будет! – после этого Хенси зло глянула в тёмный глаз камеры, что днём и ночью фиксировал каждое движение больной, и свернулась калачиком, пытаясь заснуть. Внутри кипела какая-то странная обида, перемешанная со злостью и разочарованием. Запрещая себе плакать, кусая губы, Хенси уговаривала себя заснуть. Не то, чтобы сон спасал Хенси, служил ей лекарством, нет, каждый её сон был кошмаром, но иным, нежели реальность, а это уже какое-никакое разнообразие.
На следующий день история повторилась, и через день, и через два. На третий день, когда голод стал слишком сильным, а правда слишком очевидной, Хенси подошла к тяжёлой двери и позвонила. В этой больнице царствовала система не вмешательства, как её окрестила Хенси, смысл её был в том, что если больной не хочет покидать своей палаты, никто его не будет заставлять. Все палаты для буйных были оснащены камерами, что круглосуточно следили за пациентами и врачи могли сами решать – нуждается больной в принудительной помощи или же нет. Если больной не хотел ходить в столовую или принимать душ – это было его правом, врачи вмешивались лишь в том случае, когда отказ больного от благ начинал ухудшать его состояние.
Не желая вновь оказываться в этом отвратительном положении, когда тебя кормят с ложки какой-то вязкой дрянью и не позволяют самостоятельно проводить гигиенические процедуры и даже посещать туалет, Хенси нажала на кнопку звонка и попросила её выпустить, сказала, что голодна. Она не знала, время ли сейчас для приёма пищи, но это было не важно – если сейчас не предусмотрен никакой приём пищи, врачи просто запомнят её и выпустят в обед, ужин или что там ещё будет следующим.
Слишком долго подумав, человек на том конце связи всё же ответил, что сейчас как раз время обеда и Хенси может пройти в столовую. Конечно, самостоятельно дойти до обеденного зала ей никто не разрешил, проводя её под конвоем из двух крепких и угрюмых санитаров, которые, подобно боевым псам, были готовы броситься на взбунтовавшегося пациента и скрутить его.
Не имея желания шутить с этими бугаями, девушка спокойно и покорно дошла до столовой, покорно держа руки за спиной так, чтобы они их видели.
Хенси уже успела отвыкнуть от этого места, от какого-то затхлого воздуха, в котором было намешано столько запахов, что вычленить какой-то один было практически невозможным, от чрезмерно упитанной женщины на раздаче, у которой были маленькие добрые глаза, но годы специфической работы сделали своё, и кроме глаз более ничего не выражало её отношения к окружающему.