Вик не сопротивляется: в его голове не карта, а сущий хаос, он совсем не против быть ведомым. Особенно когда ведет Лия.
Вся работа дворников насмарку: дождь и ветер разметали собранные листья. На асфальте расплываются красные пятна – будто и город проткнули стеклянные осколки, будто и у города из груди сочится кровь. И не только сочится – еще и мерзко пахнет холодным металлом. Все умирает, все гниет; как ни бегай, сколько ни тверди, что принимать неизбежное словно вытаскивать осколок: больно лишь первое мгновение, – не спасешься.
Коротко вздохнув-всхлипнув, Вик качает головой на вопросительный взгляд: ничего, все нормально, просто, знаешь, осень в глаз попала. И тенью прикосновения гладит пальцы Лии, лежащие на сгибе локтя: спасибо, что ты со мной.
Во дворах, которыми они срезают дорогу, фонари то слишком тусклые, то вовсе не горят; и хищная темнота след в след крадется за спиной. Вик скрипит зубами, дышит медленно, сосредоточенно, удерживая себя в реальности: вдруг, переродившись здесь, в городской темноте, он перестанет быть не то что собой – вообще человеком? Превратится в зловещую тень на стене и будет пугать прохожих, достаточно внимательных, чтобы понять: эту тень ничто не отбрасывает.
Сколько ни скрипи зубами, расплываются человеческие черты: вот уже вместо руки – мохнатая лапа, вот уже вместо лапы – серый сигаретный дым; и шаги все тише, все незаметнее с каждой секундой.
– А ну соберись! – рявкает Лия. И на следующем повороте вытаскивает к огням витрин, гулу автомобилей и ярким чужим голосам.
Здесь листья не растекаются кровью, а шуршат рассыпным чаем, тыквенными пирогами и горьким дымом костров. Но так кажется поначалу, а если прислушаться… «Это время шуршит, а мы слушаем; всем страшно».
Вик медленно, по глотку, вдыхает отравляющий шелест времени – и один из осколков сам вываливается из груди, как выпадают у детей молочные зубы, уступая место коренным. Но пока внутри зудит тянущая тоска, по чему – по себе ли прошлому? – поди пойми.
Словно лампа – мотыльков, зовет светящаяся буква «М». Вот почти и добрались.
– Гроб, гроб, кладбище, – бормочет Лия, когда они встают на эскалатор. И вцепляется в рукав за мгновение до того, как Вик, покачнувшись, теряет равновесие. Вернее, потерял бы, если бы она не вцепилась.
В метро тоже пахнет смертью; крутятся безжалостные шестерни времени, перемалывая всех, кто достаточно чуток, чтобы знать: не перемоловшись, не изменившись, в осень не войдешь. Это необходимо, но даже хтоническая сторона вздрагивает от мысли, что придется рассыпаться прахом, чтобы из праха восстать.
Медленный вдох, медленный выдох. Начал дышать этим сладким ядом – так не останавливайся теперь: отравиться наполовину гораздо хуже, будешь висеть бледным призраком между жизнью и смертью, вместо того чтобы дойти до конца и переродиться.
Впрочем, будто он уже не висит.
В вагоне полно свободных мест. Вик забивается в угол, Лия, устроившись рядом, обнимает за руку и кладет голову на плечо.
– Хочешь поговорить или помолчать?
– Давай помолчим, – решает Вик, не сильно уверенный в способности поддерживать внятный диалог. И немедленно жалеет, потому что густая темнота в тоннеле метро заводит песню – пронзительную, как забравшийся под пальто ветер, холодную, как осенняя ночь; а погрузился бы в разговор – вряд ли бы услышал.
Нет под рукой воска, чтобы в уши залить, да и поздно: пропал на первой же ноте. Песня теперь не летит за вагоном вдоль рельсов – песня звучит внутри. И голос ее похож на шепот воды в канале, откуда звала бездна – или, может быть, смерть.
«Откройся мне. Позволь пропитать твою кровь. Хватит цепляться за мнимую стабильность человеческого тела: она ведь никогда не была тебе близка».
Осколки в груди дрожат в унисон, и это почти приятная боль – как от когтей Лии, которые она вонзает между ребер. И правда, сколько можно медлить? Всегда любил смерть – но сейчас, встав на дорогу к ней, почему-то плетется нога за ногу вместо того, чтобы бежать.
Можно подумать, нравится быть чужим в мире, в который сегодня проснулся!
Вик мысленно сдирает коросту с заживших ран, раздвигает их пальцами, морщась от мерзкого удовольствия, и обмякает на сиденье. С кровью уходят жизнь и тепло – с песней вливается в вены ледяная смерть.
От метро до квартиры Лии – смешные десять минут пешком. В лучшие дни Вик добегал за пять, срезая все возможные углы и перепрыгивая заборчики, но сегодня едва ли хватит и двадцати: ноги подламываются через каждые три шага, полупрозрачные руки то уступают место хтоническим лапам, то возвращаются в человеческий вид, а липнущая к телу водолазка и мокрые джинсы раздражают до клокочущего, точно кашель, рычания.