Тяжело дыша, он стоял под деревом, наблюдая за тем, как вниз по улице грохочут бронемашины, громадные ракетные установки, набитые солдатами грузовики, волокущие за собой незачехленные пушки. Ужасающий грохот, скрежет впивающихся в асфальт гусениц, зловещие силуэты глядящих в небо ракет и артиллерийских стволов вызывали в нем тревогу и смятение. «Неужели началось?» — испугался Каро и вдруг увидел под гусеницами раздавленные человеческие тела, размозженные головы, остатки прилипших волос и мозгов, услышал стрельбу и взрывы, стенания и вопли. Повернувшись на крик, он увидел окровавленные мечи и копья, отравленные стрелы, гигантские булавы, топоры, палицы и камни, окровавленные кровожадные рты и пальцы... Каро побежал. Перед ним мелькали снопы сине-желтых лучей, в фокусе которых горели, испепелялись человеческие тела, извивались задыхавшиеся от газовых отравлений люди, гибли от белокровия дети... И вновь окровавленные рты, руки по локоть в крови, глаза кровопийц...
Уронив голову на грудь, он брел домой, чувствуя, что тень снова неслышно плывет за ним. До него долетало глухое перешептывание, словно тень была не одна, а ползла в окружении целой свиты, строящей козни, расставляющей ловушки, в одну из которых Каро суждено попасть. Наивность! Он уже попался. Просто каждая из ловушек скрывает в себе вторую, та — еще одну. Бесконечная череда ловушек. К чему ни притронься — бесконечность, и чем бесконечнее, тем бессмысленнее, тем смутнее, тревожнее, страшнее.
Закрывая за собой входную дверь, Каро не был уверен, что тени не просочатся через дверные щели. Скорее это бреши в его сущности, а не дверные щели. Тени в нем самом, ракеты и гусеницы — в нем самом, топоры и палицы — в нем, все, все в нем, и, выступая из него, они выступают против него самого, а значит, он и есть свой враг. Но не он же созидал себя! От него ничего не зависит, потому что даже в тех случаях, когда высшим усилием воли он совершал что-либо вопреки собственной натуре, впоследствии догадывался, что и это не от него, что и это было рассчитано и расчерчено наперед. Собственной воли не существует, есть лишь очертания Внешней воли в человеке, именно ее и воображаешь своей.
Вреж спал, как всегда, запихнув одеяло между ног, с просунутой под подушку рукой. Каро осторожно расправил одеяло, укрыл плечи сына и вгляделся в отроческое лицо с первым пушком, прыщами и не оформившимися чертами.
Зажав в зубах сигарету, Каро сел на постели с пепельницей в руке. Клубы дыма въедались в глаза. Каро жадно выкуривал одну сигарету за другой... Голова закружилась, и вся домашняя утварь заплясала перед глазами. Наверно, перепил. Желтый свет настольной лампы качнулся, подобно лунному отражению на всколыхнувшейся водной глади. Старомодная лампа на толстой мраморной подставке напомнила об отчем доме: сидящего за письменным столом деда, время от времени механически подносившего к губам пустую кофейную чашку, мать, в ожидании мужа уснувшую в ободранном кресле, а из кухни раздавалась заунывная песня бабушки, мывшей посуду после ужина. Каро погасил лампу. Чем сладостнее воспоминания, тем они печальнее и болезненнее. Некогда живых людей, разговаривавших, певших, действовавших, уже нет, словно и не было. А были ли они? Чего стоит пробуждаемая лампой память, которая сгинет, уйдет вместе с Каро в ничто?! Оставшиеся на пожелтевших, пыльных архивных листках имена, — что они могут рассказать, а если и расскажут, кому это интересно?!
Вслед за лампой Каро погасил и сигарету, поставил пепельницу на стул и лег, укрывшись одеялом так, чтобы из-под него выглядывал только нос. Человек, мечтающий изолироваться от мира. А дышать-то надо...
Миг погружения в сон превращался в жевательную резинку: надувается, лопается, сжимается и снова надувается. В ушах стояло лязганье гусениц: усиливалось — спадало, усиливалось — спадало...
И снова Каро очутился под деревом на краю тротуара. Одна из бронемашин подъехала к нему и фыркнув остановилась. Открылся люк, из которого выскочили двое военных и подошли к Каро. «Карапет?» — поинтересовались они в унисон. «Так точно», — испуганно пролепетал Каро. «Что же ты, мерзавец, сачкуешь? Или ты не военнообязанный? А может, ты лучше других?» — «Вы ошибаетесь, я свое уже отслужил». «Врешь! В документах ясно указано, что не служил. Нас не проведешь. Пошли». Военные подхватили Каро под руки и поволокли к бронемашине, а тот вырывался, крича: «Отпустите, я уже служил, клянусь!.. Проверьте в военкомате!.. Вы на мой возраст посмотрите!..» — «Молчать! Симулянт, мерзавец!» — «Отпустите, не хочу, я уже служил!» — не переставал кричать Каро, но его никто не слушал. И спустя мгновение, постриженный под ноль, он уже стоял в одной шеренге с такими же, как он. «Направу, шагом арш! — гаркнул сержант с клинообразными зубами и чрезмерно высоким, напоминавшим кирпичную стену лбом, убеждавшим в том, что такой лоб не всегда может служить признаком высокого ума. — Выше ногу, еще выше! Не пойдет. На месте! Кругом! Шагом арш! Раз, раз, раз-два-три! Раз, раз, раз-два-три! Кому сказано, выше ногу! Еще выше! Эй, ты, черножопая салага, что ты там бубнишь под нос? Может, тебе что-то не нравится? Материшься, сука?! Выйти из строя!» — «Я не матерюсь...» — «Выйти из строя, сказано! Ко мне бегом арш! Значит, так: после занятий берешь на себя сортир. Выскоблишь так, чтоб блестел, как кошачьи яйца. Слышал? На место, бегом! Правое плечо вперед! Запевай! Петь громче, не слышу ни хрена! Эй, черножопый, ты что впустую открываешь-закрываешь пасть? Петь!» — «Я не умею, у меня нет слуха». — «Что, возражать?! Значит, так: завтра опять будешь драить сортир. Ясно? Так. Отряд, смирно! Правое плечо вперед, раз-два, раз-два!..» Отряд зашагал через большую грязную лужу, и в тот же миг раздался приказ: «Слева — взрыв!» Отряд развернулся тылом к «взрыву» и лег ничком в лужу. «Эй, черножопый, ниже голову, не то снесет осколком». Лежа в грязной воде, Каро материл сержанта, а тот гоготал, надрывая живот, и не спешил отдавать новый приказ. «Опасность миновала, — наконец изрек он, — встать, салаги!» Не успели солдаты вытереть вымазанные в грязи лица, как грянул новый приказ: «Слева — взрыв!» Отряд снова бросился в лужу. «Товарищ сержант, вы бы легли тоже, бомба не выбирает». — «Кто сказал? Чей это голос? Жду две минуты. Не сознаетесь? Ладно, вашу мать!.. Встать! Семикилометровый марш-бросок при полном снаряжении. Вперед! Не отставать, не отставать!» Отряд побежал, и Каро оказался в сырой, вонючей казарме среди двухэтажных кроватей. «Раздеться, пока догорит спичка в моей руке. Смирно! Раздеться! Так, так. Не пойдет, лопухи, не уложились. Одеться. Пробуем снова. Смирно! Раздеться! Ни хрена не умеете. Одеться!.. Раздеться!.. Одеться!.. Не пойдет, один не успел. Снова. Смирно! Раздеться! Спать! И чтоб ни звука». Дрожа от холода, Каро съежился под тонким одеялом. Он уже было задремал, когда снова раздался омерзительный, скрипучий голос сержанта: «Эй, черножопый, сортир вылизал?» — «Так точно», — ответил Каро сравнительно мягко, избегая лишних неприятностей. «Плохо вылизал», — убежденно заявил сержант. «Лучше невозможно» — «Что, снова возражать?! Марш в сержантскую, там поговорим. Марш! — Каро сполз с кровати и стал одеваться. — Не слышу голоса. Почему?» — ехидно спросил сержант. «Чего вы хотите, не пойму» — «Кажется, я отдал приказ. Как надо отвечать?» — «Слушаюсь» — «Правильно, да поздно. Пошли». В сержантской, где резались в карты, дым стоял коромыслом. В углу расположилась целая батарея пустых бутылок, а на столе стояла одна недопитая. «Бутылку видишь?» — один из сержантов кивнул на стол. «Вижу» — «Последняя. Усек?» Каро молчал. «Деньги есть?» — снова заговорил сержант, думая, что Каро не понял. «Нет», — не солгал Каро. Сержант медленно повернулся к дружку: «Этот, что ли, не подчиняется уставу?» — «Этот», — оскалился последний. «Темную ему», — и в тот же миг кто-то сзади накинул на Каро одеяло, тем самым лишив возможности сопротивляться. Били чем попало — кулаками, сапогами, ремнями, палкой...