— Помню. Растут, меняются. Особенно мальчики.
— Я собственно, хочу поговорить с вами не об уроках. Есть более серьезная проблема. Речь идет о поведении
— Ну, переходный возраст...
— У всех переходный возраст, но никто не выкидывает таких фокусов, как он. Если человек вешает на доску дохлую крысу, это объясняется не одним только переходным возрастом. А эта его любовь!..
— Какая еще любовь?
— Ваш сын влюблен в свою одноклассницу. Такая тихоня, скромница, отличница.
— Знаете, в его возрасте я тоже был влюблен. Ничего страшного.
— Я тоже была влюблена. Дело не в этом.
— А в чем?
— Видите ли, влюбленность вашего сына какая-то патологическая, не совсем нормальная, что ли. У него садистские замашки: то укусит ее до крови, то ущипнет до синяков, то таскает за волосы. Хорошо еще, что она не жалуется родителям. Только мне и рассказывает. Рассказывает и плачет.
— Надеюсь, вы пресекли это.
— Да, он перестал ее трогать, но бросает такие взгляды... Ну не знаю, передать просто невозможно. Что-то дикое и патологическое в этих взглядах.
— Парень рос без матери.
— Знаю. Оставим это. Послушайте, что произошло позавчера. Одна из девочек кормила в живом уголке раненого скворчонка. Вреж подошел к ней, вырвал из рук птицу и на глазах у всех преспокойно свернул ей шею. Представляете? Тельце скворчонка бьется в судорогах, разбрызгивая кровь, девочки кричат, теряют сознание... Это ужас какой-то! Ребята хотели избить его, но не решились, до того свирепо он смотрел на них. Я, конечно, спросила потом, зачем он это сделал, а он мне отвечает: «Омерзительная птица, только и знает, что пожирает мошек и червей. Теперь пора свернуть шею ей самой». Сказал и убежал. Я догнала его в коридоре. Смотрю — плачет. Я его пожалела, обняла, успокоила, мол, главное раскаяться. И вдруг этот нежный комочек вырывается из моих объятий, бросает на меня ненавидящий взгляд и орет: «Я ни о чем не жалею, только этого не хватало! Я и эту колючую тварь, — это он о ежике, — прикончу!»
— Странно. Я поговорю с ним.
— Не знаю... Сомневаюсь, что это поможет. Простите, но мне кажется, что его надо показать врачу... Психиатру. Что-то нарушено в его нервной системе. Вы не обращали внимания, как он время от времени вдруг без видимой причины бледнеет и трясется всем телом? Вы случайно не бьете его?
— Нет, что вы! Просто я много работаю, а заниматься им некому.
— А дедушки, бабушки?
— Их нет. Умерли еще до его рождения. Мы одиноки.
— Понимаю вас. Но и вы меня поймите, войдите в мое положение. После случая с птицей все настроились против Врежа, никто с ним не хочет разговаривать. Возможно, со временем мне бы удалось сгладить этот конфликт, но... Он болен. Я боюсь его. Вчера я предупредила, чтоб он больше не появлялся в школе, пока не придете вы... Одним словом, думаю, вам придется забрать его из этой школы.
Каро понурил голову и не мог произнести ни слова. Что он мог сказать? Так они и молчали. Учительница заговорила первой:
— Я не могу... У меня просто нет морального права... Он совершенно не поддается воспитательным мерам. — Ее лицо покрылось розовой краской. И вдруг взглянув на часы, она воскликнула: — Ой, опаздываю!
— Вас проводить?
— Нет-нет, — испугалась она, — меня ждут на улице. И все-таки покажите его...
— Психиатру?
— Да. До свидания.
— До свидания.
— Держите меня в курсе всего. Но в школу пусть пока не приходит.
— Ясно, — произнес Каро, чувствуя, как тяжело учительнице говорить все до конца. Каро вышел из школы, но направился не домой. Ему не хотелось встречаться с сыном. Не мог. Пока нечего было сказать. Входя в кафе, он вдруг ясно осознал, что ему просто нечего сказать сыну — ни теперь, ни позже, ни когда-либо. Даже видеть его не хочет. Боится. А потом вдруг понял, что ему нечего сказать вообще никому, а в первую очередь — себе самому.
Взяв бутылку, он отыскал глазами самый темный уголок, устроился и налил в стакан приторного, как сироп, вина. Из своего темного угла, как из засады, смотрел он в прокуренный зал. В едком дыме, подобно теням, двигались силуэты пьяниц, и в каждом из них жила неохватная, с космос, трагедия. В каждом без исключения. Многие просто не чувствуют, не понимают этого, но Каро сознавал, что неохватность трагедии может, превратившись в маленький комок сверхплотного вещества, приютиться в уголке души, а в нужную минуту выйти оттуда, разползтись и поглотить все под собой, затем все вокруг, наконец — всю неохватность и хохотать над оплеванной иллюзией счастья, показывать на бездонный, пустой и темный космос и хохотать: «Смотри, наивное дитя, неужели можно быть счастливым здесь, неужели я позволю?! Где оно — твое счастье, в какой галактике? А может, в «черных дырах»? Так лети, оторвись от земли, лети и ищи! Ха-ха-ха!..»