«Что же делать? — размышлял Голиков. — Кормилина придется отпустить. Кроме показаний Баринова против него ничего нет и держать его мы не имеем права».
— Иван Трофимович, возможно, я несколько погорячился, но войдите и в наше положение. — Майор сделал вид, что напуган бравадой своего визави. — Совершено тяжкое преступление, в ходе расследования приходится опрашивать многих людей, и мы очень надеемся на помощь населения.
— Опять вы заладили: тяжкое преступление, тяжкое преступление, — Кормилин мгновенно уловил перемену в тоне майора. — Поймите же, наконец, при всем желании я ничем не могу вам помочь.
— Хорошо. — Голиков решил, что дальнейший разговор бесперспективен. — Вот ваш пропуск, можете быть свободны. Если что-нибудь припомните, обязательно нам сообщите. До свидания.
— Нет, уж лучше прощайте! — проворчал Кормилин, пытаясь скрыть истинные чувства. «Фу ты, кажется, пронесло! Еще один такой случай — микроинфаркт обеспечен!»
«Много бы я дал, — рассуждал, оставшись один, Голиков, — чтобы определить, где в показаниях Баринова и Кормилина правда, а где — ложь. Несомненно одно — в момент убийства Моисеева Баринов играл в преферанс у Кормилина, что снимает с обоих подозрение в прямом участии в убийстве. Сложнее с паспортом. Кто-то из них безусловно сказал неправду. Скорее всего, Кормилин. Если Баринов замешан в преступлении, у него было достаточно времени, чтобы продумать свою позицию и преподнести нам что-нибудь более убедительное. А какой смысл указывать на Кормилина? Выходит, уважаемый Иван Трофимович имел веские основания скрыть связь с Моисеевым. Кстати, и вел он себя достаточно нервозно: то бросался в штыки, то занимал круговую оборону. С другой стороны, Баринов мог знать, что за его карточным партнером водятся кое-какие грешки, скажем, на той же фабрике, и тонко рассчитал, что, попав к нам, Кормилин начнет паниковать, навлекая, тем самым, на себя подозрение. А это, в свою очередь, еще больше запутает и затянет расследование. В любом случае, Кормилиным следует заняться вплотную. Вот только с «Жигулями» по-прежнему ничего не получается. Полосухин машину «узнал», да и мнение экспертов тоже однозначно. Так кто же, черт возьми, сидел за рулем машины? Чья невидимая тень упорно прячется в самой дальней точке следственного лабиринта?»
Закурив которую уже за день папиросу, майор поймал себя на мысли, что разговор с Кормилиным оттеснил на какое-то время на второй план убийство Северинцевой, преступление неординарное по способу совершения и жестокости. Голиков отдавал себе отчет, что связь между убийствами пока бездоказательна, но интуитивно чувствовал чью-то безжалостную руку, чью-то преступную злую волю, не останавливающуюся ни перед чем для достижения своих низменных целей.
Глава девятая
Валентин Нефедов пробирался по частному сектору, приближаясь к дому 34 по улице Солнечной. Не шел, не вышагивал, а именно пробирался — перепрыгивая через скопления грязи, преодолевая сваленные подле заборов кучи строительного мусора, отбрасывая ногами в сторону мотки заржавевшей проволоки. Каблуки чешских полуботинок прочно увязали в сырой земле, оставляя глубокие рельефные отпечатки.
«Воркалось, — неожиданно для самого себя вспомнил Нефедов, удачно миновав канаву с маслянисто-бурой жидкостью. — Как это там дальше? Пырялись хливкие шорьки… В общем, неприглядная была картина… И сваливается на мою голову Пошкурлат, чей полет фантазии ограничивается сведениями, почерпнутыми частично из беллетристики, частично из рассказов коллег, и заявляет, что изъятие краденого у перекупщика Гарибьяна — это одно, а систематизация данных о распространении самодельного огнестрельного оружия — нечто качественно другое. Конечно, после того, как указанные в ориентировке вещи не выплыли в местах, взятых под контроль, у начальства сразу появились основания полагать, что мы вообще ничего не делаем. Работа, если вдуматься, неблагодарная. Шеф с самого начала считал, что ограбление — абсурдный мотив для такого убийства. А мы как раз и занимаемся тем, что проверяем правильность этого мотива, полагая вероятность успеха близкой к нулю. Но до тех пор, пока она не будет равна нулю, работу придется продолжать».
— А я все смотрю, ты это или нет. Изменился, старик!